Король Кобольд [ = Возвращение короля Коболда ] - Кристофер Сташеф Страница 37

— Я б не назвал этого именно «надувательство».

Смех ведьмы резко оборвался.

— Вот как? — сплюнула она. — Но ты попросил бы у меня помощи, да! И постарался бы ничем не вознаградить меня, нет! — Она перевела взгляд на Гвен. — А ты делаешь, что он тебе велит, не так ли?

— Нет! — воскликнула оскорбленная Гвен. — Я явилась сама по себе, молить тебя...

— О них! — прожгла ее взглядом ведьма. — Ужель у тебя нет никаких полос на спине, никаких шрамов на грудях, где тебе выжгли палачи? Ужель ты не знала боли от их зависти и ненависти, что явилась без принуждения, без уговоров, молить помочь им?

— Да. — Гвен почувствовала, как на нее снизошла странное спокойствие. — Меня дважды бичевали и трижды пытали, и четырежды привязывали к столбу сжечь на костре; и за то, что я жива сейчас и говорю с тобой, мне надо благодарить крошечный народ, моих добрых опекунов. Да, я познала узловатую плеть их страха; хотя никогда столь глубоко, как ты. И все же...

Старая ведьма кивнула, дивясь.

— И все же ты жалеешь их?

— Да. — Гвен опустила глаза, крепко стиснув руки на коленях. — В самом деле, я их жалею. — Глаза ее вскинулись, сцепившись с взглядом Агаты. — Ибо их страх — ремень с шипами, что сечет нас, их страх перед великой тьмой, стоящей за такими силами, как наши, тьмой неизвестности, и перед непредсказуемой судьбой, что мы приносим им. Именно они должны идти по жизни ощупью и всегда посреди кошмара, им никогда не познать звуков любовных, радости полета при луне. Разве нам не следует тогда пожалеть их?

Агата медленно кивнула. Ее старческие глаза заволокла пленка, они глядели в пространство на жизнь, ныне удаленную во времени.

— Так и я думала когда-то, в девичестве...

— Тогда пожалей их, — призвала Гвен, сильно разрывая поводья своего нетерпения. — Пожалей их, и...

— И прости их? — Агата резко вернулась в настоящее время, медленно качая головой, с горькой улыбкой в разрезе рта. — В душе я могла бы их простить. Рубцы и удары, раскаленные иглы, цепи и горящие занозы у меня под ногтями — да даже такое я могла бы им простить.

Глаза ее остекленели, глядя на минувшие годы.

— Но злоупотребление моим телом, моим прекрасным, стройным девичьим телом и моим зрелым расцветшим женским телом все те долгие годы, моей нежнейшей плотью и сокровеннейшей частью моего сердца, терзания этого сердца вновь и вновь, чтобы питать их, их страстный, бессмысленный голод... нет! — Голос ее сделался низким и гортанным — булькающей кислотой, черно-алмазным буром. — Нет, ни за что! Такого я никогда не могу им простить! Их жадности и похоти, их неутолимой жажды! Они приходили вечно и постоянно, входили взять меня и отшвыривали прочь; приходили за моей дрожащей плотью, а затем презрительно отталкивали меня, крича: «Шлюха!». Вновь и вновь, по одному и впятером, зная, что я не отвергну, не смогу их отвергнуть; и поэтому они все приходили и приходили... Нет! Такого я никогда не смогу им простить.

Сердце Гвен разорвалось, должно быть, это отразилось у нее на лице, так как Агата пронзила ее мерцающим взглядом.

— Жалей их, если тебе так надо, — проскрежетала она, — но никогда не питай жалости ко мне!

Она с миг держала взгляд Гвен, а затем повернулась обратно к котлу, снова взяв свою лопатку.

— Ты скажешь мне, что тут не было их вины, — пробурчала она, — во всяком случае, их вина не больше моей в том, что их жажда толкала их ко мне столь же верно, как и моя принуждала меня принимать их с распростертыми объятиями.

Она медленно подняла голову, сузив глаза.

— Или ты не знала! Гален, кудесник из Темной Башни. Именно ему полагалось бы ответить на мою жажду своей. Величайшая ведьма и величайший чародей королевства вместе, разве такое не самое подходящее? Но он единственный из всех мужчин никогда не приходил ко мне, свинья! О, он скажет вам, что в нем чересчур много праведности, чтобы породить ребенка в таком адском мире, и все же истина в том, что он боится ответственности за того ребенка, коего мог бы породить. Трус! Смерд! Свинья!

Она погрузилась в котел, плюясь и ругаясь.

— Адское отродье, трижды ублюдок, недоношенная насмешка над человеком! Его, — закончила хриплым шепотом она, — я ненавижу больше всех!

Костлявые, узловатые старческие руки так сильно стиснули лопатку, что, казалось, дерево должно сломаться.

А затем она прижала вымазанную деревянную лопатку к впалой высохшей груди. Плечи у нее затряслись от сухих рыданий.

— Мой ребенок, — пробормотала она. — О, мой прекрасный, нерожденный милый ребенок!

Рыдания уменьшились и стихли. Затем ведьма медленно подняла глаза.

— Или ты не знала? — Она резко улыбнулась и в ее слезящихся пожелтевших глазах появился сверхъестественный блеск. — Именно он и охраняет вход ко мне и защищает меня... мой нерожденный ребенок, Гарольд, мой сын, мой знакомый! Таким он был и таким он всегда будет теперь — душой, явившейся ко мне из завтра, что некогда могло бы быть.

Гвен уставилась, словно громом пораженная.

— Твой знакомый?..

— Да. — Кивок у старой ведьмы вышел напряженным от иронии. — Мой знакомый и мой сын, мой ребенок, который в силу того, что он некогда мог бы быть и должен бы быть, пребывает теперь со мной, хотя он так никогда и не родился, никогда не вырастет плоть от плоти моей и не покроет свою душу. Гарольд, самый могучий из кудесников, сын старого Галена и Агаты, несостоявшегося союза; так как души наши давно умерли в нас и лежат погребенные в иле и грязи нашей юности.

Она снова повернулась к котлу, медленно помешивая.

— Когда он впервые явился ко мне много лет назад, я не могла понять.

Честно говоря, Род тоже не мог — хотя и начинал подозревать тут галлюцинации. Он гадал, не могло ли длительное одиночество оказать такое воздействие на взрослого человека — изобретение вымышленного товарища.

Но если Агата действительно верила в этого «знакомого», то, возможно, эта галлюцинация помогала ей настолько полностью фокусировать свои силы, что извлекала из нее потенциал до самой последней унции. Это могло объяснить необыкновенную силу ее пси-способностей.

Агата подняла голову, уставясь в пространство.

— Сие казалось мне таким совершенно странным, наичудеснейше странным; но я была одинока и благодарна. Но теперь... — ее дыхание хрипело, словно умирающий орган, — ...теперь я знаю, теперь я понимаю. — Она горько кивнула. — То была нерожденная душа, у которой никогда не было никакого другого дома и никогда не будет.

Она совсем повесила голову, все ее тело обмякло от горя.

После долгого промежутка времени она подняла голову и отыскала глаза Гвен.

— У вас ведь есть сын, не так ли?

При кивке Гвен в улыбке Агаты появился след нежности.