Последняя сказка братьев Гримм - Гайдн Миддлтон Страница 36

— Ты веришь, что люди меняются? Честно?

Он посмотрел на свой стакан. Она видела, что для него это невозможно, и вопреки себе жалела его.

— Думаю, мы можем попытаться переделать самих себя, — сказал он. — Иногда приходится. Мы все страдаем от того, что ты называешь неведением. Но возможно, знание не всегда все решает.

Она открыла дверь и оглянулась.

— Моя мать, — спросила она, — когда пришло время, она знала? О моем отце?

— Об этом тебе следовало бы спросить ее.

Его ответ был не столь резок, каким мог бы быть, но он явно вновь чувствовал себя на твердой почве. Ее практичная мать просто не пошла бы на такой разговор. Она едва ли поняла бы вопрос, не говоря уже о возможности правдивого ответа, тем более сейчас, когда она уже в столь почтенном возрасте. Моя история, моя история… Их было двое: дядя и мать. Оба, казалось, отчаянно пытались отрицать, что когда-то были молоды, и вместе, и каждый сам по себе; оба притворялись старее, чем были на самом деле. Что же это такое, ради чего они так хотели быть слишком старыми? Это был единственный верный вопрос, и Августа поняла, что никогда не сможет его задать.

Побежденная его благопристойностью, она улыбнулась:

— Доброй ночи, дядя.

И в океане пустоты, затопившей ее, когда она вышла, она поняла, что была права, когда просила Куммеля подождать ее у нее в комнате: уравновешенный, деятельный холостой мужчина; новоприбывший принц, который оказался в ее распоряжении.

Якоб сердечно пожал руку Вильгельму, поцеловал в щеку Дортхен, затем подошел к своему столу.

— Тост! — крикнул Старший слишком громко. — Надо сказать тост! Это самые воодушевляющие новости с конца оккупации!

Улыбаясь, Вилли закрыл дверь кабинета от декабрьских сквозняков. Ему понадобилось несколько минут, чтобы найти бутылку подходящего вина, открыть и перелить вино в графин.

Переведя взгляд с Дортхен на беспорядочную кипу листов, Якоб сел в свое кресло. Дважды он поднимал перо и вновь опускал. Отголоски услышанного, казалось, еще отдавались в голове. Три слова в особенности засели там, как обрывки шелка в терновнике: Ничего не изменится.

— Вилли настоял, что мы должны сказать тебе первому, — сказала Дортхен, пронзая его взглядом своих глаз, казавшихся вдвое больше обычного. — Остальным скажем позже. Я удивлена, что он не поговорил с тобой, прежде чем сделать мне предложение! Он говорит, что мы назовем в твою честь нашего первенца. — Она жеманно улыбнулась, совсем на нее не похоже. — Он ведь еще не говорил с тобой, не так ли?

Якоб улыбнулся в ответ. На столе между ними лежали первые пробные отпечатки второго тома его «Немецкой грамматики». Она сидела как раз там, где имела обыкновение сидеть фрау Виманн до того, как семья переехала на Фюнффенштерштрассе. В углу, где сходились две стены с книжными полками, она выглядела особенно миниатюрной. Якоб мог бы за несколько секунд найти любой заголовок книги, но за всю жизнь он вряд ли смог бы найти правильные слова, чтобы отреагировать на новости, которые только что принес ему брат. Тот стоял, легко положив руку на плечо своей невесты, словно был готов увести ее, если Якоб вдруг запротестует.

— Нет, — ответил он. — Вилли ничего не говорил.

— Но ты ведь знал, Якоб? Как ты догадался? Это же не могло тебя удивить? — Она наклонилась вперед, но все же была достаточно далеко.

— Нет, как раз меня это не удивляет. — Он обеими руками приводил в порядок кипу бумаг на столе. Рядом стоял гелиотроп в горшке, который Дортхен подарила ему два дня назад. — Я так рад за вас обоих! Сперва свадьба Лотты, теперь Вилли. Единственное, о чем я сожалею, что нашей матери нет с нами и она не может разделить наше счастье. Она, конечно, любила бы тебя, как собственную дочь.

Он взглянул на портрет матери, затем повернулся и вытащил с нижней полки рядом со столом «Семейную книгу».

Дортхен поняла и склонила голову набок, явно тронутая. Четыре Рождества назад Якобу подарили семейную хронику в напечатанном виде. Туда были занесены все важные события, которые касались его братьев и сестер, а в предисловии Якоб написал, что заботы о семье были ближе его сердцу, «чем всякая чепуха в моей голове». Он счел необходимым занести сюда Дортхен, назвав ее сестрой и сказав: «Я люблю тебя так же, как свою семью».

Якоб ждал, что от такого волнения она заплачет. Вместо этого его собственные глаза наполнились слезами, когда он смотрел, как она сжимает на коленях сумочку в тон своему голубому платью. В голове у него звенело, и причиной тому были отнюдь не удары молота в кузнице внизу: Ничего не изменится, ничего не изменится…

— Это будет скромная свадьба, — казала Дортхен. — Мое наследство невелико, и я знаю, что вы с Вилли получаете гораздо меньше, чем вам как библиотекарям причитается от курфюрста. Недостаточно, чтобы содержать других братьев. Тебе в самом деле не стоит беспокоиться об издержках.

Якоб улыбнулся, но стоимость свадебного завтрака еще не волновала его. Она была права: он не был удивлен. Несмотря на то, что он был поглощен работой над «Грамматикой», он заметил охлаждение Вилли к Дженни фон Дросте-Хюльсхофф и его возросший интерес к Дортхен. Роман с Дженни всегда казался скоротечным. Дросте-Хюльсхофф из Бекендорфа были гордыми аристократами-католиками, жившими в совершенно другом мире, нежели Гриммы. Почти инвалид, протестант, секретарь библиотеки с жалованьем тысяча талеров в год в качестве будущего зятя? Даже слава Вилли как одного из создателей удивительно успешного собрания сказок казалась сомнительной этим людям. Да, конечно, Якоб предвидел такой исход. И еще…

— Ты веришь нам, Якоб, не так ли, — настаивала Дортхен, — что ничего не изменится? Ничего. Во всяком случае, здесь. Будете ли вы с Вилли вести работу порознь или вместе за пределами библиотеки, вам не будут мешать. Я просто буду здесь — с вами обоими — гораздо чаще, чем сейчас. Я бы ни в коем случае не хотела вставать между вами. Ты будешь жить с нами. Мы будем жить с тобой. Вот как должно быть, Якоб. — Она неловко усмехнулась: — И я, как обычно, буду тебя стричь.

Он улыбнулся и опустил голову.

— Карл сказал, что моя голова выглядит неопрятно.

Она сделала движение пальцами, будто резала:

— Тогда сразу после обеда.

Затем добродушные смешки затихли. Ничего не изменится… Это звучало как приговор. Так мало изменилось — действительно — с тех пор, как умерла мать и с тех пор, как умер отец. Год за годом Якоб составлял все больше каталогов книг, публиковал все больше собственных, поскольку сфера его интересов изменилась, и он перешел к фольклору и филологии, и наконец — он достиг более или менее стабильного материального положения. Оглядываясь назад, на сорок лет своей жизни, он видел себя выкладывающим пологий откос из книжных томов. Ничего не изменится…

Пологий откос увеличивался. Больше слов, больше книг, больше ступенек, больше почетных докторских степеней. Возможно, однажды он мог бы получить профессорство при условии, что преподавательская нагрузка будет невелика. Жизнь его отца оборвалась всего четыре года назад: жизнь, в которой были высокие достижения, награды, женитьба, дети. И теперь для Якоба ничего не изменится. А он всегда молчаливо предполагал, что однажды перемены наступят.