Беглецы - Нил Шустерман Страница 35

Новоиспеченному беспризорнику торговый центр показался Меккой. В ресторанном дворике сидели люди, явно не знавшие цены пище. Лев быстро понял, что нужно просто присмотреть людей, купивших слишком много еды, и дождаться, пока они уйдут, оставив то, что не смогли съесть. Примерно в пятидесяти процентах случаев люди оставляли недоеденную пищу прямо на столе; за ними-то Лев и охотился: он был, конечно, голоден и готов залезть в контейнер с помоями, но гордость не позволяла.

Лев как раз нашел аппетитный кусок пиццы, оставленный девчонкой из группы поддержки, и с аппетитом уплетал его, когда прямо над головой мальчика раздался чей-то голос:

— Нельзя доедать за другими, дружище! Это позор!

Лев замер. Он решил, что его заметил охранник и подошел, чтобы выпроводить из торгового центра, но, оглянувшись, увидел приветливо улыбающегося высокого мальчика, взирающего на него с покровительственным видом.

— Дай-ка я покажу тебе, как это делается.

Парень подошел к симпатичной кассирше, сидящей под вывеской «Викед Вок. Китайская кухня», и, немного пофлиртовав с ней, вернулся ни с чем. Ни еды, ни питья он не раздобыл.

— Ладно, я, пожалуй, лучше объедками обойдусь.

— Терпение, мой юный друг. Скоро магазин закроется, а по закону рестораны быстрого питания должны уничтожать всю нераспроданную еду. На следующий день ее продавать уже нельзя. Как ты думаешь, кто ее уничтожает? Я тебе расскажу. На самом деле ее уносят домой те, кто работает во вторую смену. Но проблема в том, что работники ресторанов при всем желании не съедят все, что осталось. К тому же они не любят есть то, что продается у них, потому что у них на эту пищу уже глаза не глядят. Видишь девочку, с которой я разговаривал? Я ей нравлюсь. Она уверена, что я работаю в магазине «Шорт Бонанза», есть тут такой на другом этаже, и готов подарить ей кое-что из одежды, не попавшей в базу данных.

— А ты там работаешь?

— Нет! Ты меня слушаешь вообще? Короче, я хочу вернуться прямо к закрытию. Пару раз улыбнусь девочке и скажу что-нибудь вроде: «О, слушай, а что ты будешь делать со всей этой едой?» Она, допустим, спросит: «А что, у тебя есть идеи?» И через пять минут я уйду оттуда, навьюченный, как верблюд. Еды будет столько, что хватит на маленькую армию.

Все произошло именно так, как рассказал темнокожий парень. Лев был потрясен.

— Если мы решим дальше двигаться вместе, — сказал после ужина СайФай, поднимая правую руку, как в зале суда, — Господь свидетель, ты никогда не останешься голодным. Да, кстати, — добавил он, — это цитата из «Унесенных ветром».

— Да, я знаю, — сказал Лев, чтобы порадовать мальчика, хотя «Унесенных ветром» не смотрел.

Лев согласился пойти с СайФаем, потому что понял: они нужны друг другу. СайФай показался ему похожим на проповедника без паствы. Он просто жить не может без аудитории, а Льву нужен человек, способный занять его, заполнить голову новыми мыслями, чтобы компенсировать то, что было у него отнято.

После дня, проведенного в пути, у Льва болят ноги и ботинки практически сносились. Он вспоминает Рису и Коннора, чувствуя, что боль от потери не утихла. А ведь во всем виноват он сам. Неужели он стал причиной их смерти? Можно ли считать то, что с ними, по всей видимости, произошло по его вине, смертью? Ведь те, кого отдают на разборку, не умирают.

Лев всю жизнь слушался взрослых — отца, пастора Дэна, старших братьев и сестер. Хор их голосов заменял ему внутренний голос. Но теперь прислушиваться к нему бессмысленно, и Льва это раздражает. Кого же ему теперь слушать? Лучше уж СайФая, находящегося снаружи, чем кого-либо из прошлой жизни, внутри.

Кустарник по обе стороны дороги тянется уже давно. Пейзаж не менялся с тех пор, как они вышли из города: кусты примерно в рост человека и редкие молодые деревца между ними. На дворе осень, и листья на кустах, не относящихся к вечнозеленым видам, приятного желтого и красноватого цветов. Между шпалами тоже пробивается растительность, но невысокая.

— Если у сорняка не хватит ума остаться низким, — говорит СайФай, — шансов на выживание у него мало: первый попавшийся поезд срубит ему голову, и все. Кстати — «рубить голову» — значит казнить.

— Я знаю, что такое «рубить голову», я в школе учился, — отзывается Лев. — А ты, кстати, говоришь, как неграмотная шпана — повторяешь отрицания дважды и все такое. Это неправильно с точки зрения языка.

СайФай останавливается как вкопанный и начинает сверлить Льва гневным взглядом.

— Тебе не нравится, как я говорю? — спрашивает он. — Не нравится старый добрый черный диалект?

— Не нравится, потому что ты им злоупотребляешь.

— Да о чем ты говоришь, дружище, я не врубаюсь?

— Что непонятного? Я уверен, что никто, кроме героев дебильных довоенных телесериалов, так не говорит. Ты же специально коверкаешь язык.

— Как это коверкаю? Что коверкаю? Да это же классический диалект, и сериалы эти — классика. Мне не нравится, что ты не уважаешь мой диалект. Кстати, «диалект» — это…

— Да я знаю, что такое диалект! — перебивает его Лев, хотя не уверен, что смог бы дать точное определение. — Я же не придурок!

СайФай с победным видом указывает на Льва пальцем, медленно и величаво, как обвинитель в суде.

— Ага! — говорит он. — Ты только что сказал «придурок». Кто теперь говорит неправильно?

— Да это не в счет! Я сказал так, потому что только и слышу от тебя подобные словечки! Через некоторое время я начну говорить, как ты!

СайФай довольно улыбается.

— Да, — соглашается он. — Это истинно так. Старый добрый черный диалект — штука заразная. Это доминирующий язык. И если человек так говорит, это не значит, что он шпана. Кстати, Фрай, чтоб ты знал: у меня были лучшие оценки в школе по английскому и литературе. Но я должен уважать предков и то, через что им пришлось пройти, чтобы я оказался здесь. Я умею и могу говорить, как ты, но не хочу. Это как живопись. Пикассо пришлось доказывать всему миру, что можно написать портрет человека, посадив оба глаза на одну сторону лица, нарисовав нос вместо коленной чашечки и все такое прочее. Если ты рисуешь неправильно, потому что иначе просто не умеешь, ты дурак. А если ты это делаешь, потому что так хочешь? Тогда ты художник. Вот такая мудрость, брат, — добавляет СайФай с улыбкой. — А мудрость — это такая штука, что ты можешь ее закопать в землю и оставить. А потом, когда тебе понадобится утешение, ты можешь вернуться и выкопать ее!

Отвернувшись, он выплевывает кусочек жевательной резинки, который прилипает к рельсам, а потом достает свежую пластинку и засовывает ее в рот.

— Кстати, обоим моим папашам нравится, как я говорю, а они цвета сиены, как ты.

— Они? — переспрашивает Лев. Сай сказал «папаши», но мальчик поначалу решил, что это опять проявление «старого доброго диалекта».

— Ну да, — говорит СайФай, пожимая плечами. — У меня их двое. Что здесь такого?