Тайны Далечья - Марина Юрина Страница 34

Не выдержала прабабка Прокорья и в сердцах отвесила Диону затрещину звонкую. От удара небывало сильного у отшельника, бедного, аж голова кругом пошла. Обидно вдруг ему стало, обидно и за себя, и перед призраком предка стыдно. Не знал, что ответить, как себя оправдать, а поэтому сам обвинять прародителей стал.

– Это ж все из-за вас, из-за вас, окаянных, беда со мной приключилась! Вы мне жизнь попортили! Кто вас просил тогда ко мне являться да на дело никому не нужное подбивать?! Что толку мне в познании таинств, коли на сердце печаль?! Коли одинок я и один до скончания веку останусь?!

– Ну-ну, Дионушка, – потрепала рука призрака копну мокрых волос. – Не кручинься понапрасну! Ум твой горяч и чуйствами полон, а ты его охлади и трезво на жизнь свою глянь!

Прикосновение руки холодной и голос сочувственный подействовали, как зелье волшебное: сняли с сердца печаль и чувства в чулан рассудка загнали.

– Крупица правды в твоих словах есть, но только уж очень малюсенькая! Ну, сам рассуди, – зашептала в ухо склонившаяся над отшельником бабка. – Кем бы ты стал, коли мы той ночью к те не явились бы и на путь познания не наставили? Жил бы, как все: гнул бы спину в поле, по кабакам гулял, а воротясь домой пьяным и злым, обиды свои на жене неповинной вымещал бы. Был бы ты невольником серой жизни, медленно и мрачно твое время бы текло, а когда жизненный путь к концу подошел бы, не оставил бы ты после себя ничего, окромя хозяйства, забот да детишек, таких же умом недалеких и серых, как ты сам. Ты ж мужиком уродился, а не барином! Это у знати жизнь цветов радужных полна, а на долю деревенского люда только три цвета выпало: черный, белый да грязно-серый, как талый снег по весне…

– Пусть так, но как же счастье простое, человеческое?! – чуть не плача от обиды, произнес отшельник. – Хочу любить и быть любимым, а кто же с мужиком свяжется, который в поле не пашет, хлеб не растит, а делом с виду бестолковым, другим непонятным занимается?

– Ох, дурень же ты все-таки, дурень! – не удержался призрак и еще одну затрещину отшельнику отвесил. – Целая сотня мужиков столько для народа своего не сделали, сколько ты один. Ты знания ищешь, ты их для будущего бережешь, проносишь их через темные времена невежества, когда их не ценят, когда они никому не нужны. Ты мыслишь днем сегодняшним, а ты в завтра загляни. Да, потомки те так благодарны будут, если хоть одна береста, тобой гвоздочком исцарапанная, до них дойдет!…

– Что толку-то с того? – хмыкнул отшельник. – Я жизнь свою на алтарь завтрашнего дня положил, но только режут меня жертвенным ножом не сразу, а медленно, по частям… до сих пор все кромсают! Мочи больше нет в одиночестве жить и презрительные взгляды терпеть!

В третий раз коснулась прозрачная рука затылка Диона, но не ударила, а лишь ласково потрепала по волосам.

– Эх, олух ты лесной! – усмехнулась старушка и в глаза отшельнику заглянула. – Да кто ж тебе сказал, что ты знания, тобой трудами добытые, лишь хранить должен? Кто ж тебе запрещал их в жизни применить? Не было такого запрета!

– Но как же…

– Поверь, их с лихвой хватит, чтоб ты себя не ущербным изгоем почувствовал, а человеком; настоящим, вольным, независимым и гордым, какими раньше дальчане были, пока князю да барам кланяться слишком низко не начали. Пораскинь мыслишками, подумай, чего в этой жизни хочешь? Наметь цель да к ней смело стремись! Мы, прошлое поколение рода далеченского, тебе непременно помогли б, да только надобности в том нет. Разве что советом моим да вот этим… – появилась в руках прабабки полуистлевшая от времени грамота и сама собой вдруг в руках отшельника оказалась. – Сейчас не читай, опосля… Должен ты сначала кое-что узнать, а уж потом за дело любовное браться. И запомни, счастье в твоих руках, у тебя все есть, чтобы его достичь. Смело иди к цели, а в дороге те таинства древние помогут, что ты уже познал!…

Произнесла эти слова прабабка Прокорья, погладила еще раз Диона по волосам да и исчезла, развеялась в воздухе, словно дым костра, а следом за ней и поляна с избушкой постепенно пропадать стала.

* * *

Холод, жуткий холод пробрал отшельника до костей и заморозил боль душевную, чтобы она уже никогда в тело его исстрадавшееся не возвратилась. Наступило утро, светлое, солнечное… Проснулся Дион в воде, в той самой луже, куда вечером повалился. Подморозило за ночь, водица коркой льда покрылась, а в округе снег первый выпал. Подивился отшельник везению своему, что насмерть ночью не замерз, да и сну подивился, что ему почти как наяву пригрезился. Запомнилось ему все из хмельного видения, помнил он каждое слово прабабки Прокорьи, а пуще того поразило Диона, что он телом чист был, как будто взаправду в баньке попарился.

Уже не страшно отшельнику было домой возвращаться. Хоть какая-то польза от сна! Шустро добежал бедолага продрогший до своей избенки да принялся трясущимися руками огонь разводить. Согрелся чуток и хотел немного горячего, травяного отвара глотнуть, как взгляд его на стол упал, а там… там грамота та самая лежит, что он во сне из рук призрака принял. Ветхие древние письмена, а их вид завораживал. Убедился окончательно Дион, что не сон то был, не видение, а явь, но только не здесь, а где-то в ином месте с ним приключившаяся.

Кто другой усомнился бы в здравии рассудка своего, да только Дион был не из таких. Обрадовался отшельник, поскольку почувствовал в себе силы любимую вернуть и, позабыв о целебном отваре, принялся грамоту изучать. Истлели от времени листы, мало можно было на них различить, а какие буковки сохранились отчетливо, те хоть и читались, но в слова странные, уже давно из употребления вышедшие складывались. Трудно было грамотку прочесть, но цель великая любые усилия оправдывала. Три дня и три ночи просидел Дион за столом, пытаясь слова предков прочесть и понять; три дня и три ночи не отвлекался на иные заботы, но в конце концов у него получилось: открылось отшельнику еще одно таинство древнее, что ум поразило, а сердце ранило.

«… На шестьдесят седьмой день похода поредела дружина наша. Солнце жгучее, жажда да звери дикие многих доблестных воинов в верхние шатры отправили. Князь Милонил три дня, как погиб, а с сотником его верным Вертолом лишь две дюжины соратников осталось… Неприветливы земли южные, далеко уже мы зашли и вряд ли путь домой осилим. Настигнет нас смерть на чужбине, не дойдем мы до берега, где корабль должен нас ждать…»

Почти целый лист уничтожило время. Так и не узнал отшельник, какую смерть остатки дружины приняли.

«Семьдесят восьмой день… Нас осталось трое. Переход завершен, но корабля нет… Узрели мы сегодня дерево странное: высоко оно, стройно и красиво, а от цветов просто глаз не отвести. Называют его местные «дракоранкой», «мертвым деревом» на их языке. Рассказывал целитель дикарей, что листы дерева хоть и красивы, но мертвые… солнечный свет в себя не вбирают, а для иного предназначены. Питается дерево всем, что вокруг растет, да зверьем мелким. Это дерево старое, земля вокруг него черная, мертвая… много костей вокруг да шкурок. Полны листы толстые влагой, но пить ее нельзя, так дикари говорят… Мы умираем, нас мучает жажда!»