Золотарь, или Просите, и дано будет… - Генри Лайон Олди Страница 3

Отключив связь, он внезапно улыбнулся:

— Не волнуйтесь вы так. Все в порядке. Этот ваш Чистильщик вне подозрений.

— Мой? — возмутился Золотарь. — Почему мой, когда он ваш?!

— Он не наш. Возьмите карточку. У меня к вам есть вопросы. Скажите, вашему сыну в последнее время никто не угрожал?

3

— Это ты во всем виноват.

— Перестань.

— Ты. Если бы у ребенка был нормальный отец!

— …то с улиц исчезли бы все подонки. И в темных «сквозняках» пели бы Окуджаву. Возьмемся за руки, друзья…

Бывшая заплакала. Оружие, против которого я был бессилен. В финале нашего совместного забега она часто обнажала этот меч. Казалось бы, мог привыкнуть. Семь лет после развода. Казалось бы, мог забыть. Ан нет, сразу чувствуешь себя виноватым.

Кто сына искалечил? — ты, Золотарь.

Вот такая логика.

Чтобы не брякнуть лишнего, я встал и отошел к окну. За спиной всхлипывали. В голливудовских фильмах больницы — райские кущи. Светлый коридор, деловитые медики, зеленые, приятные глазу халаты. И стеклянная дверь, сквозь которую видно кровать с пострадавшим. У нас иначе. Пахнет «столовским» борщом и хлоркой. У входа на этаж, за дряхлым столом, скучает жирная медсестра. Двери выкрашены белилами. Свинцовыми, как мерзость жизни.

Ничего не видно, никуда не пускают.

— Лучше бы он сам упал, — вздохнули за спиной. — Или авария.

— Почему?

— Его били, Саша. По голове. По рукам. Железным прутом.

— Откуда ты знаешь?

— Про прут? Я не знаю. Я закрою глаза и вижу… Когда авария, не так дико. Некого винить, разве что бога. А тут — живые люди. Незнакомые. Встретили, остановили, решили развлечься. Я даже не знаю, что сделаю, если увижу их…

Когда я услышал про бога, понял: бывшая на грани. Недавно она сделалась религиозна. Заезжий пастор — улыбка рекламного агента, хватка бульдога. Молитвенный дом, собрания, ячейки. Библия наизусть. Миссионерский пыл. Рвение неофита. Попытки вовлечь меня и Антошку. К счастью, я оказался ленив, а Антон — благоразумен.

Если она готова винить бога — дело швах.

— Где ты их увидишь?

— В милиции. Или на суде. Не знаю… Наверное, ничего не сделаю. Мне страшно, Саша.

— Ладно тебе… Не трави душу. Антошке этим не поможешь.

— Ты иди домой. К нему все равно не пустят.

— А ты? Пошли, я подвезу тебя на такси.

— Я еще посижу. Я клиентов отменила, день свободный.

Когда мы подали заявление, с нас смеялась вся округа. Редактор и маникюрша. Дельфин и русалка, как поется в известной песне, не пара. Три раза не пара. А у нас любовь. Страсть. Общность интересов — черт ее знает, откуда она взялась. Мы гуляли ночами. Я читал Самойлова:

— Поворожи, цыганка,

На картах погадай,

Ограбь меня до нитки,

Но молодость отдай.

Обобранный до нитки,

Неловкий, молодой,

Поеду я в пролетке

С лошадкою гнедой…

Бывшая, тогда еще будущая, смеялась. Она умела чудесно смеяться. Зачем тебе молодость, спрашивала она. Ты и так молодой. Зеленый, как огурчик. У нее был талант. Банальности оживали в ее речи.

Расписывались мы на третьем месяце. В марте родился Антошка.

— Скажи-ка мне, извозчик,

Куда меня везешь?

Ведь у меня в кармане

Один несчастный грош.

Извозчик мне ответит:

— Не можешь — не плати.

Ведь сам не знаешь, малый,

Куда тебя везти…

Пять лет счастье ехало с горки вниз. Мальчишка, подложивший картонку под тощий зад. Еще пять лет счастье тупо смотрелось в зеркало. Морщинки, красные глаза, первая седина. «Это я? — размышляло оно. — Счастье?» Мы не скандалили. Не повышали голос. Просто разучились радоваться друг другу.

Привычка не спасала.

Вот последний год — тот да, эпоха ссор. До сих пор стыдно перед Антошкой. Она плакала. Я кричал. Придуманные обиды, ерундовые поводы. И сразу — в крик. Во мне жила странная агрессия. В какой-то детской пьесе у главного злыдня в башке торчал серебряный гвоздь. Если злыдень регулярно не делал гадости, у него болела голова. У меня болела голова, если я не кричал на жену.

Разбежались мы до странного легко. Все — плач и крик — прекратилось с подачей заявления. Словно выключили энергию. И Антошка, десятилетний мудрец, принял ситуацию без демонстраций. «Знаешь, папа, — сказал он мне, — так лучше.» Парень унаследовал талант матери. Он говорил банальности, как истину. Новорожденную, свежую истину.

Возможно, так оно и было.

— Не молодой, не старый,

Не мертвый, не живой,

Обобранный до нитки,

Я побреду Москвой.

И вдруг — знакомый дворик,

Где сушится белье.

— Привет, мой друг Татьяна!

Пусти меня в жилье!

— Не пущу, Саша. Не надо.

— Это стихи.

— Я помню. На жилье не рассчитывай.

Захотелось наорать на нее, как в былые времена. Я с трудом сдержался. Черт дернул за язык! — последнюю строфу я произнес вслух. Бывшая восприняла это, как намек. «Не молодой, не старый…» Вместе со злобой на меня обрушилась реальность. Минуту назад между нами стояла стена. Я переживал, суетился, спешил, но не верил. «Кожан», хорек, качок с челюстью были персонажами книги. Я не писал эту книгу, даже не читал — я ее редактировал.

Неудачный оборот, тяжелая фраза…

Меня взяли за шкирку, уложили между страницами — и прихлопнули. Типографским прессом. Плоский, ломкий, как засушенный лист, я смотрел в окно на больничный сад. И боялся обернуться.

— Я отойду печальный —

Все вспомнил, все забыл.

— Тебя, мой друг Татьяна,

Так мало я любил!

Забыто — не забыто.

И больно. И светло.

И то, что будет после,

Уже произошло.

Дежурная медсестра с любопытством поглядывала на нас.

— Вот деньги, — я достал позорные триста баксов. — Больше нет. Возьми, вдруг понадобятся. Если что, я раздобуду еще.

Деньги бывшая взяла, не чинясь.

— Звони в любое время. Днем, ночью…

— Хорошо.

— Если дождешься врача, звони сразу.

— Да.

Диалог без смысла. Я такие вычеркивал. Или сокращал без жалости.

— Может, чайку? — вдруг спросила медсестра. — С коржиками?

4

Обратно он решил ехать на метро.