Угонщики - Терри Пратчетт Страница 3

Но вот у дороги выстроили кафе, и это было своего рода спасением. Конечно, все зависит от того, как к этому относиться. Если холодные отбросы, состоящие из объедков жареной картошки и обгрызенных куриных косточек, можно назвать едой, то еды теперь хватало на всех.

А потом наступила весна. Масклин оглянулся вокруг и обнаружил, что в живых осталось всего десять номов. При этом восемь из них слишком стары и едва волокут ноги. Папаше Торриту было без малого десять лет!

То было ужасное лето. Те, кто еще мог хоть как-то передвигаться, под предводительством Гриммы устраивали ночные вылазки к мусорным бакам. Масклин пытался охотиться.

Но охотиться в одиночку — только искушать смерть. Твоя дичь сама не прочь поохотиться за тобой. А если тебе все же повезло и ты кого-то убил, добычу еще надо дотащить домой. Перетаскивание крысы заняло у Масклина два дня, да еще ночью он не сомкнул глаз, отгоняя всяких охочих до мертвечины тварей. Десять сильных охотников на что-нибудь годятся: они могут красть шмелиные гнезда, ставить капканы на мышей, травить кротов. Но что может сделать охотник-одиночка, пробирающийся в высокой траве и всей шкурой чувствующий, что никто не прикрывает ему спину? Да он просто-напросто ходячий дармовой завтрак для любой твари, у которой есть когти и зубы!

Чтобы иметь достаточно пищи, нужно много сильных, здоровых охотников. Но чтобы в племени было много сильных охотников, нужно иметь изобилие пищи.

— К осени все образуется, — говорила Гримма, перевязывая Масклину руку, оцарапанную горностаем. — Пойдут грибы, ягоды, орехи, и мы забудем все беды.

Но вместо грибов пошли дожди, и все ягоды сгнили на корню. Орехи, правда, в тот год уродились на славу. Но до ближайшего орехового дерева было полдня пути. Если очистить орехи от скорлупы, сложить их в бумажный пакет, найденный на свалке, и тащить волоком, то за один раз можно было принести целую дюжину орехов. На это уходил весь день, и всю дорогу туда и обратно Масклин трясся от страха, что на него нападет ястреб. А принесенного запаса хватало ровно на то, чтобы прожить один день, не чувствуя голода.

В довершение всех бед из-за проливных дождей осел свод норы, служившей номам убежищем. Масклин поймал себя на том, что даже рад этому. Все лучше, чем слышать беспрерывное брюзжание, почему он еще не занялся ремонтом жилища. А потом случилась эта история с костром. У входа в нору обязательно должен гореть костер. На нем готовят еду, он отпугивает ночных мародеров. Однажды матушка Морки заснула, и костер догорел дотла. Даже сама старуха поняла, что наделала, и вела себя в тот день тише воды, ниже травы.

Когда в ту ночь Масклин вернулся домой, он долго смотрел на кучку мертвой золы у входа, потом воткнул копье в землю и расхохотался. Он хохотал, покуда смех не перешел в рыдания. В тот момент ему никого не хотелось видеть. Он вошел в нору и уселся в углу. Гримма тотчас принесла ему ореховую скорлупку с крапивным чаем. Холодным крапивным чаем.

— Они страшно переживают, что так получилось, — пробормотала она извиняющимся тоном.

Масклин лишь горестно рассмеялся в ответ:

— Ну да. Могу себе представить. Я только и слышу от них: «Парень, у меня вышел весь табак, принеси-ка мне новый окурок». Или: «Что-то в последнее время у нас не было рыбы, выкроил бы ты время сходить на речку». Или: «Вы, молодежь, только о себе и думаете. Вот в мое время…»

Гримма тяжело вздохнула:

— Что ты хочешь от стариков? Они и так делают все, что могут. Просто у них не укладывается в голове, что во времена их молодости нас были сотни, а теперь…

— На то, чтобы добыть огонь, уйдет несколько дней, — угрюмо пробурчал Масклин.

У них было увеличительное стекло, но что толку — ведь нужен еще и солнечный день. Очень солнечный день.

Он бесцельно пнул ногой кучку грязи на полу.

— Все, хватит с меня, — произнес он, не повышая голоса. — Я ухожу отсюда.

— А… а мы как же без тебя?

— А как же я? Обо мне кто-нибудь подумал? Разве это жизнь?

— Но если ты уйдешь, они умрут!

— Они и так умрут! — огрызнулся Масклин.

— Замолчи, это жестоко!

— Но это правда. Рано или поздно умирают все. Мы умрем, с этим ничего не поделаешь. Ты посмотри на себя. У тебя и минуты нет, ты только и знаешь, что убираешь за ними, ходишь за ними, стираешь за ними, готовишь им еду. А тебе уже скоро три! Не пора ли подумать о своей собственной жизни?

— Когда я была ребенком, матушка Морки была ко мне очень добра. И ты тоже когда-нибудь состаришься… — не сдавалась Гримма.

— Думаешь? Я лично в этом очень сомневаюсь. И кто же, интересно, будет тогда обдирать себе пальцы до кости, стирая мое белье?

Масклин чувствовал, как заводится все больше и больше. Он знал, что правда на его стороне, и все же его не покидало отвратительное ощущение собственной неправоты. Это было хуже всего.

Снова и снова думал он о том, чтобы уйти, и всегда после этих мыслей на душе оставался горький, злой осадок. А ведь все, кто был умен, все, у кого хватило решимости, кто был достаточно храбр, ушли давным-давно. Кто куда. «Старина Масклин, — говорили они, — мы знаем, на тебя можно положиться. Присмотри пока за стариками, а там мы вернемся, вот только найдем местечко получше — и придем за вами». И каждый раз старина Масклин соглашался, а потом, вспоминая, как все произошло, возмущался и негодовал. Он был зол на ушедших за то, что они ушли, он был зол на себя за то, что остался. В этом заключалась его беда — он слишком легко давал себя уговорить. Он и сам это знал. Что бы ни обещал он себе, берясь за какое-нибудь дело, рано или поздно он все равно выбирал путь наименьшего сопротивления.

Гримма подняла голову и посмотрела ему в глаза.

Он только пожал плечами.

— Ладно, в конце концов, они могут пойти с нами, — решил он.

— Ты же знаешь, они не хотят сниматься с места. Они слишком стары. И они здесь родились, здесь выросли. Им здесь нравится.

— Им здесь нравится, пока мы за ними ходим, — пробурчал Масклин.

Продолжать разговор дальше не имело смысла. На ужин опять были орехи. Масклину достался червивый. После ужина он выбрался наружу, дошел до насыпи и вскарабкался наверх. Он сидел, положив подбородок на руки, и смотрел на автостраду.

Внизу перед ним плыл поток красных и желтых огней. Там, внутри этих коробок, сидели люди, спешившие по каким-то своим загадочным человеческим делам. Они вечно куда-то торопятся. Неведомо куда.

Он готов был поклясться, что они не едят крыс. Людям вообще просто. Пусть они большие и неповоротливые, зато им не приходится жить в сырой норе. И у них нет выживших из ума старух, которых оставляют поддерживать огонь. В чае у них никогда не бывает червяков. Они могут идти, куда хотят, и делать, что им заблагорассудится. Весь мир принадлежит им.

И они всю ночь напролет носятся туда-сюда в этих маленьких грузовичках. Неужели они никогда не спят? Их, должно быть, сотни.