Витязь. Замок людоеда - Степан Кулик Страница 3

— Кличут тебя как, святой брат?

Вообще-то мне было совершенно пофигу, как зовут монашка. Но коль уж судьба послала собеседника, почему не воспользоваться?

— Митрофан…

— Ну, будем знакомы, Митрофан… Держи пять. Меня зови Степаном.

Монашек принял протянутую ладонь обеими руками, секунду помедлил, а потом, вместо ожидаемого пожатия, низко поклонился и поцеловал тыльную сторону запястья.

* * *

Вот черт, как неудобно получилось. Хотя глядя непредвзято, меня не прибавится и не убудет, а парень всего лишь доступным способом выказал благодарность за спасение. Помнится, я тоже был весьма рад и счастлив, когда ушел от запекания на углях. Правда, руку Лису не целовал. И чтоб замять неловкость момента, я спросил первое, что пришло в голову, раньше чем сообразил, что опять сморозил явную глупость:

— Сам как вообще? Цел? А то ты вопил, словно тебя уже четвертовали.

Ответ монаха огорошил меня еще больше:

— Да, ваше сиятельство. Я ведь жуткий трус и совершенно не переношу боли. Отец-игумен всегда приговаривал, что наказывать Митроху нет проку. Поскольку до первого удара я ору так, что у настоятеля розги из рук выпадают, а после — теряю сознание. А зачем сечь бесчувственное тело? Так что меня больше молитвенным покаяниям подвергали да посту.

Занятное рассуждение и объяснение почти дистрофической чахлости парня. Откуда взяться плоти, если регулярно голодать? Но меня больше заинтересовал другой вопрос.

— Сиятельство? С чего это ты меня так величаешь?

— Простите, ваша светлость… — немедля повинился тот. — Я с детства слаб глазами. А ночью так и вовсе слепой становлюсь. Не разглядел…

Теперь стало понятно, почему монашек так странно держит голову. Он и в самом деле прислушивался, ориентируясь по звуку.

— Это у тебя куриная слепота.

— Куриная? Почему куриная? — забеспокоился тот.

— Болезнь глаз такая. Как раз от голода и общей слабости организма возникает. Или от старости… Лечится хорошим питанием. В общем, ничего страшного.

— Угу… Особенно, если впотьмах лбом обо что-то приложиться или в яму упасть.

Парнишка, похоже, не был согласен с таким пренебрежительным отношением к его недугу. А поскольку я не был уверен в скоропалительном диагнозе, то с медицинского ликбеза перешел к вопросу, интересовавшему меня гораздо больше:

— Ну, как бы там ни было, а обознался ты, парень. Я не знатен. Так что не стоит величать меня незаслуженными титулами. В иных странах за это можно головой поплатиться.

Монашек дослушал с самым серьезным выражением лица и понятливо кивнул.

— Прошу прощения, ваша милость. Что со слепца взять…

Потом помолчал и, поняв, что я не намерен продолжать эту тему, почти шепотом произнес:

— Один совет позволите?

— Почему нет? — я подтянул к себе вторую котомку. Тоже не очень большую, но набитую туго, под завязку. — Ты же денег за него не просишь. Излагай…

— Если хотите подольше сохранить свое происхождение в тайне, наденьте перчатки. Их можно объяснить ожогами или другими неприглядными шрамами.

— О чем ты говоришь? — я и в самом деле ничего не понял.

Митрофан, еще больше понизив голос, охотно объяснил:

— Вы уж не обессудьте, ваша милость, но кожа у вас на руках гладкая, как у архиерея. Только благовониями не пахнет. Значит, в хозяйстве для каждого дела слуга имеется…

И как сказал он это, с моих глаз будто пелена свалилась. Словно последний, недостающий фрагмент пазла встал на свое место, придав мозаике осмысленную завершенность картины. То-то я все ломал голову, почему и ушлый купец Круглей и опытнейший капитан наемников Франц, по прозвищу Рыжий Лис, да и вообще все вокруг так ко мне расположены? Почему каждое слово воспринимают как откровение? Нет, я не хочу сказать, что молол чепуху — наоборот, старался, как мог. Но ведь в жизни никогда так гладко не бывает. Обязательно отыщется тот, кто станет оспаривать даже самые мудрые приказы. А мои советы и распоряжения исполнялись беспрекословно, без малейших обсуждений и рассуждений.

Зато теперь все понятно. Зоркие глаза моих новых друзей наверняка подметили такую незначительную деталь, с точки зрения человека цивилизованного, как ухоженные (в смысле не шахтерские и не крестьянские) руки. И она сказала им больше, чем «императорская» татуировка под мышкой. Потому как быть «белоручкой» не зазорно — а дорого. Очень, очень дорого! О мелкопоместных шляхтичах и прочих шевалье даже упоминать не стоит. Не всякому светлому графу-князю по карману. Он и «светлый», кстати, потому, что рученьки белые.

Соответственно, я сразу был для них не диким варваром из далеких снежных Карпат, а «сиятельством»! Или — светлостью… А что не желал в этом признаваться, так у сильных мира сего свои причуды. Отчего не подыграть дворянину? Авось зачтется. При последующей раздаче милостей… Когда блажить перестанет.

Черт, черт и еще раз черт! Так обломаться… А я ведь поверил! Повелся, как последний лох! Друзьями считал. А они меня… И Чичка тоже хороша. В то, что мужчина мог бы не обратить внимания на руки, я еще смог бы поверить. Но что этот нюанс проглядела женщина… Увольте, дураков нет. Только что закончились. Нет, правильно я сделал, что ушел… Уходимец, блин…

— Сам-то как тут оказался? — спросил у монашка, чтоб сменить тему, одновременно продолжая бороться с узлом на горловине котомки. — Подаяние собираешь или по другой надобности?

— Сбежал я из монастыря, — опустил голову тот.

А вот и товарищ по несчастью образовался. Не одного меня, значит, судьба по свету гонит, как перекати-поле.

— Надоело поститься?.. Ничего, братец. Сейчас подхарчимся за счет разбойничков. На год вперед отъешься.

— Что голод?! — вскинулся тот. Вроде даже обиделся. — Я привычный. С детства досыта не едал. Обрыдло… Года уходят, а толку от меня никакого. Ни себе, ни людям. Вот я и решил дело доброе совершить. Во славу Господа нашего. Как апостолы или великомученики.

Парню, видимо, давно хотелось выговориться, да только собеседник стоящий никак не попадался. Даже на исповеди приходилось молчать, чтоб не выдать себя. Вот и спешил, торопился излить на меня сейчас все свои потаенные мысли, словно плотину прорвало. А мне что? Пускай. Ромку иной раз, после неудачного свидания, на такой поток философии пробивало — никакая дамба не выдержит. А я терпел и поддакивал. Так что и откровения мальца как-нибудь осилю.

— Сколько себя помню, только и видел, что сад, поле да огород. Изредка, если игумен был в благом расположении духа — коровник посылали чистить.

— Это награда? Навоз убирать? — не сдержал я искреннего недоумения.

— Вот и видно, ваша милость, что вы нужды не знаете… — вздохнул монашек. — В хлеву тепло. А как стемнеет, можно в сено зарыться и поспать, если ко всенощной искать не станут. Но и это еще не самое важное. Главное — молоко… — паренек даже губами причмокнул. — Улучил момент, когда никто не смотрит, и соси вымя, сколько успеешь. Коровы-то раздоенные, не брыкаются.