Маршал Советского Союза - Михаил Ланцов Страница 3

28 ноября 1935 года. Москва. Отдельная палата одной из московских больниц. Раннее утро.

Агарков лежал на своей койке и рассматривал чисто выбеленный потолок. Думал и тихо паниковал, стараясь не подавать вида.

Прошла неделя с того момента, как он очнулся здесь. Поначалу ему показалось, будто бы он попал в ад и над ним решили посмеяться – поместив в тело того, кого он презирал. Причем не просто так, а за полтора года до расстрела. Тонкий юмор, только очень черный и циничный. «Кому же это я так дорожку перешел?» Но ответа не было, сколько Агарков ни пытался его найти. В Бога он не верил, а больше вроде и некому так шутить. Так что пришлось просто отложить неразрешимый вопрос подальше и заняться куда более насущными проблемами, каковых было немало.

Вселение Агаркова в тело Тухачевского закончилось для последнего весьма плачевно. Личность «старого жильца» оказалась просто смята бурлящей ненавистью и яростью, которые умирающий маршал принес с собой из прошлой жизни. По всей видимости, Михаил Николаевич даже понять ничего не смог, так как дикий смерч ворвался в него стремительно и без каких-либо предупреждений, круша все на своем пути. А когда ситуация стабилизировалась, от личности Тухачевского остались только жалкие обрывки эмоций и воспоминания. О да! Воспоминаний было очень много. Фактически Николай Васильевич теперь помнил обе жизни. Каждый прочитанный или написанный документ. Каждое произнесенное слово. Взгляды. Лица. Ужимки. Одежду. Запахи. Когда осознание этого навалилось на старого маршала, то Агарков чуть с ума не сошел. Но обошлось. Одно для Николая Васильевича было непонятно: как два таких непохожих пласта воспоминаний смогли не только переплестись между собой, но и ужиться. Две немаленькие жизни превратились в одну – общей протяженностью сто восемнадцать лет. Хорошо хоть люди практически не пересекались, а то бы он точно лишился рассудка.

И при этом, находясь в таком внутреннем раздрае, ему приходилось срочно искать выход из той сложной ситуации, в которую себя загнал Тухачевский, превратившийся к исходу 1935 года в политический труп, несмотря на все видимые знаки благоволения со стороны верховной власти. Агарков же оказался в положении шахматиста, севшего за доску в момент сочетания жесточайшего цейтнота с цугцвангом, когда флажок повис на кончике стрелки, а любой из ходов, разрешенных правилами, лишь ухудшает положение его фигур. В шахматах остается единственное разумное решение – положить короля на бок и признать поражение, если, конечно, не пытаться резко сменить правила игры, ошеломив противника ударом доской по голове в стиле знаменитого на все Новые Васюки гроссмейстера Остапа Ибрагимовича Бендера. В жизни то же самое – чтобы получить шанс на победу в безнадежной ситуации, нужно суметь мгновенно сделать нестандартный ход на грани безумия. Который еще предстоит найти, отбросив кипу заведомо провальных идей вроде «просто пойти и все рассказать Сталину». Хотя, если подойти к этому бреду творчески и «пойти» не просто, и «рассказать» не все и в лоб…

За такими размышлениями Агарков даже не заметил, как прошел день. Принесенный обед проглотил молча и быстро, не обращая на содержимое тарелки никакого внимания. Как сомнамбула. Ужин ожидала та же участь. Из задумчивой прострации его вырвали только старые друзья прежнего владельца тела, пришедшие под самый вечер в палату проведать своего товарища. Медики, конечно, пытались возражать, но разве откажешь в такой малости героям Гражданской войны с ромбами в петлицах? Проще остановить голыми руками разогнавшийся бронепоезд, чем толпу веселых командармов и комкоров, привыкших решать проблемы лихим наскоком. Вот и сейчас смеющийся Уборевич подхватил под мышки дежурную медсестру, пытавшуюся загородить проход к палате, и просто переставил ее в сторону, попутно назвав красавицей и чмокнув в щечку. Сорокалетняя тетка, которую с младенчества никто не носил руках, стояла около стены, молча разевая рот, а лечащему врачу, выглянувшему из ординаторской, пришлось довольствоваться клятвенными уверениями гостей, что они, мол, только на минуточку.

Палата моментально наполнилась скрипом ремней и сапог, запахами одеколона с легким оттенком дорогого коньяка и атмосферой чего-то неуловимого, что приносят с собой военные, в ней сверкали улыбки и звучали слегка приглушенные приветствия.

И вот тут вскрылась большая проблема. Дело в том, что все эти люди были друзьями Тухачевского, Агарков же пока не чувствовал к ним ничего, кроме глухого раздражения от бесцеремонного вторжения. А актер из Николая Васильевича был весьма слабый, особенно в столь сложной ситуации, поэтому, борясь с предательскими эмоциями, ему пришлось демонстрировать предельную замкнутость и угрюмость, ссылаясь на общую усталость. Но ведь долго так продолжаться не могло. И Николай Васильевич это прекрасно понимал. Даже актерам для того, чтобы их игра выглядела реалистичной, приходится вживаться в роль и начинать самим верить в то, что они несут со сцены. А тут «старый солдат, не знавший слов любви». Куда ему тягаться с профессионалами в искусстве театральной импровизации…

Однако Агарков очень сильно опасался разоблачения. Конечно, ситуация не совсем напоминала тот, доведенный почти до абсурда гротеск, что был показан в советском кинофильме «Король-олень», но коренные изменения в мимике и эмоциях проступали очень сильно. Ведь личность Агаркова, ворвавшаяся в тело Тухачевского, с каждым часом все полнее захватывала контроль над своим новым вместилищем, перестраивая его реакции и рефлексы под себя. Собственно, эта, так сказать, акклиматизация и вызвала потерю сознания с совокупным букетом недомоганий, выступив последним рубежом обороны от почти неизбежной шизофрении.