Государь - Александр Мазин Страница 3

«Я, воевода великого князя Владимира Киевского, боярин Серегей, видел это. Я видел начало новой эпохи. Я видел, как страшный и грозный бог моего князя, бог его отца, деда и всех его пращуров, родовой бог всех варягов Перун Молниерукий, бог, с чьим именем на устах мы все сражались, убивали и умирали, бог, которым мы клялись, уплывал вниз по реке, навсегда покидая стольный град Киев.

Я видел, как слезы текли по щекам варягов. Слезы текли и по моим щекам. Я никогда не считал Перуна величайшим из богов, хотя моя вера в Спасителя не мешала мне чувствовать мощь варяжского бога.

Но не с Перуном прощался я в тот день.

Я прощался с эпохой.

Время старых богов истекло.

Так до́лжно.

Однако лучшие мои годы пришлись на это время, в которое забросила… нет, которое подарила мне Судьба. Или чудо. И в тот день, увлекаемый днепровским течением, уходил не только Перун. Сопровождаемое парой боевых лодий со знаменами великого князя, уходило славное время варяжского братства, время языческих празднеств, грешных и веселых… Вниз по зеленой днепровской воде уплывало оно к острову Хорса, чтобы встать там навсегда. Уже не богом, а всего лишь памятником былой славы ушедших в Ирий отцов и дедов. Там, на острове Хорса, погиб великий Святослав. Там должен был навсегда остаться и я, его воевода, но Бог и любовь сотворили еще одно чудо, и тогда, в последнем бою Святослава, погибло лишь мое прошлое: тот Сергей Духарев, который родился в двадцатом веке. А я, воевода Серегей, спафарий Сергий Иоанн, Сёрки-ярл из Гардарики, Зергиус, Серхи (и еще полдюжины имен с подобающими моему чину и положению приставками), этот я – жив, в свои шестьдесят девять лет еще достаточно силен, чтобы послать стрелу из степного лука и снести ударом клинка вражью голову. Это и есть я, а того, кто навсегда остался по ту сторону Кромки… или Вечности, его мне не жаль. Пусть он еще не родился, но его время иссякло. А мое, надеюсь, продолжится достаточно, чтоб увидеть, как мои внуки поведут на рать собственные дружины. И боевой клич „Русь!“ станет не менее грозен и славен, чем клич „Перун!“. Будут еще битвы, будет кровь и смерть… Но больше никто не умрет у черных от старой крови деревянных ног идола лишь потому, что таков был жребий. Ни один человек, свободный или холоп, мужчина или женщина, старик или ребенок, не расстанется с жизнью, чтобы Сварог, Дажьбог, Стрибог или иной кровожадный языческий демон не осерчал на своих почитателей. Теперь на этой земле один Бог и одна Вера, и я не сомневаюсь, что мой князь будет тверд в ее насаждении, потому что знаю – он Верит. А если сын великого Святослава во что-то уверовал, остановить его может только смерть. А уж мы, его ближники, позаботимся о том, чтобы Владимира не постигла участь отца…»

Тут пальцы воеводы слишком сильно надавили на перо, и оно сломалось, оставив на пергаменте неряшливую кляксу.

Не было у боярина Серегея привычки писать самому. Для деловой переписки у него имелся писарь, владеющий латынью и прочими европейскими языками. Был еще один, каллиграф, – для писем в Византию… Но это было – личное. И писал боярин-воевода на русском языке, изрядно отличающемся от словенского письма, коим пользовались в Булгарии и в Моравии, пока Великое княжество Моравское не разодрали на куски угры, чехи и ляхи.

Воевода положил сломанное перо, пошевелил задубевшими с непривычки пальцами и задумался. О тех временах, когда великий князь Владимир Святославович, надежда и оплот тех, кто мазал кровью губы идолов, вступил на путь, который и привел его к Вере.