Ладога - Ольга Григорьева Страница 29

Мелькнуло сожаление и пропало тут же. Не время над рыбой пойманной слезы лить! Я зашаталась, устояла, к Лису привалившись, прошептала:

– Я пойду… Помоги только.

Он сверкнул белыми зубами, видать, не так сильно, как Славен, по утопшему родичу убивался.

– Эх, жизнь! Бегун баб приманивает, а мне – таскать!

– Помолчи, пустомеля, – подтолкнул его Медведь, – да Миланье помоги…

Лис и помогал. Честно помогал, старательно, не замечая, как мало-помалу отстаем мы от прочих болотников, как мрачнеет вокруг лес, как в ожидании боя кровавого стихают шорохи ночные. Я на нем всем телом висла – выматывала. И момента, чтобы напасть, не выбирала, просто почуяла вдруг – пора, выскользнула из его объятий бережных, взметнулась в воздух и упала ему на грудь уже волчицей. Он и крикнуть не успел, лишь горло руками прикрыл, от неведомой беды защищаясь. Прикрыть-то прикрыл, а только что ладони человеческие для волчьих зубов? Хрустнули, дробясь, да упали безвольно. Лис осел на землю, откинул голову, обнажая рану рваную. Ведала я – молчать надобно да тянуть тело в лес, но ударил в ноздри запах крови, заклокотал в горле вой победный, выплеснулся наружу… Отозвался лес эхом многоголосым, застонал, запел со мною вместе. Жаль, не только лес на клич мой отозвался – выскочила из-за поворота человеческая фигура, уставилась остолбенело глазами шалыми на меня и на Лиса поверженного, а потом, моего не тише, завопила:

– Оборотень!

Бегун. Всегда он торопился… Посмотрел бы повнимательнее – другое бы закричал. Не одна я была – горели вокруг точки яркие – шли на кровавый пир мои родичи. Ратмир на тропку ко мне выскользнул, припал к земле, прыгать изготовившись. Бегун хоть и поздно, но его углядел, попятился было, а потом ринулся вперед, на смерть верную, короткой косой размахивая да снося ветки случайные. Безрассудная смелость хороша, когда один на один бьешься, а он против Стаи оружие поднимал…

За его спиной Медведь показался. Глазами по земле пошарил, нашел брата и молча на меня попер, топор, будто соломинку, из руки в руку перекидывая. Славен, неладное почуяв, тоже от грез печальных очухался – потянул из-за плеча рогатину.

Ратмир тявкнул коротко – засмеялся, удаль да отвагу болотницкую одобрив, метнулся тенью незримой через головы болотников, опустился мягко за их спинами. Скор был прыжок, а Славен все-таки углядел – обернулся, рогатиной воздух пырнул.

Оборотень – не волк простой, чтоб его зацепить, не только сноровка нужна. Человеку и зверь-то не всякий под силу, а уж с оборотнем неуязвимым ему и вовсе тягаться не след. Это что петуху с лисой воевать – покричать лишь да побарахтаться перед смертью вдосталь, вот и вся заслуга.

Славен хоть и отупел от горя, но первым это уразумел, рогатиной к своим оборотился, подцепил краем Бегуна, заорал, вой Стаи перекрывая:

– Беги в Захонье! Веди людей!

Тут уж я засмеялась – не смогла сдержаться. Где же Бегун дураков таких сыщет, что посреди ночи на оборотней войной пойдут?! Люди лишь днем смелые – целое печище огнем спалить могут, а ночью их не то что с оборотнями связываться, на волков обычных издали поглядеть и то не вытянешь.

Бегун, однако, веры не утратил еще – кинулся, кусты ломая, по тропе.

Метнулись за ним двое; первого я не приметила, а во втором признала Первака – старшего из сыновей добрынинских. Скакнула к нему, заступила путь:

– Пусть идет…

– Зачем? – удивился он, от нетерпения лапами землю вороша.

Убивать хотел, добычу чуял, ответа ждал… Только что я ответить могла? Сама не ведала, почему радовалась душа, надеясь, что выживет мальчишка голубоглазый, в бойне кровавой уцелеет… Толкнула Первака плечом, ответила уклончиво:

– Нам и этих больше, чем надо.

Он взвизгнул обиженно, а за болотником все-таки не побежал, вернулся к Медведю, возле которого наши скопом вертелись. Управлялся охотник болотный лихо да умело – не лупил попусту, точно каждый удар выверял. На топор врагов отвлекал, а бил-то ножом, в другой руке зажатым. Кабы дрался он со зверьми обычными, еще и неизвестно, кто кого осилил бы, а с нами шибко не повоюешь, будь хоть пахарем, хоть удалым охотником.

В суматохе да в пылу не заметила я, как очухался Лис. Не то чтобы не заметила – не ждала этого. Стояла над ним, беды не ожидая, потому и понять не сразу смогла, что за жидкость теплая из брюха моего течет да почему горит оно, будто огнем опаленное. Это затем уж заметила нож, по рукоять в живот всаженный, да Лиса глаза открытые.

Никого я не боялась, а глаз этих испугалась вдруг. Не раны, живот разорвавшей, испугалась, не Медведя, топором махающего, а полумертвого охотника, который и шевелиться-то уж толком не мог! Взвизгнула тонко, метнулась, от чувства неведомого убегая, шарахнулась неуклюжим боком о кусты да опомнилась от жара, плечо охватившего. Отпрыгнула в сторону, заворчала, на обидчика оглядываясь…

Медведь сплюнул сквозь зубы, потянул из моего плеча широкий нож:

– Так-то, тварь!

Как осмелился он, человечишка ничтожный, меня тварью назвать?! Вспыхнула в сердце уже забытая ненависть, показалось – стоит передо мной тот чернобородый, что первым кинул в родную избу факел пылающий… Неведомая сила подхватила, выбросила тело вперед, навстречу старинному врагу. Зубы клацкнули, едва ворот его рубахи зацепив, запах терпкого мужицкого пота ударил в ноздри, закружил водоворотом. Рогатина Славена меня на лету подхватила, пропорола бок и без того уже болью, будто пожаром, охваченный. Ратмир выпрыгнул высоко, упал Славену на плечи, рванул зубами податливую плоть. Тот на ногах не устоял – свалились оба, покатились кубарем, рыча да друг друга терзая, словно два кобеля пред сучкой течной…

А Медведь по-прежнему к брату прорубался. Шел, будто гора неколебимая, от повисших на спине оборотней лишь встряхивался зло. Топор в окровавленной руке повис бессильно…

Я с силами собралась, прыгнула на него, да уже в воздухе увидела, как оскалились в улыбке его зубы, услышала хриплый смех, почуяла, что в ловушку угодила. Не было руки раненой – обманул меня Медведь. Взметнулось острое лезвие, рухнуло, мой прыжок перехватывая…

На сей раз топор не боком меня задел – упал на голову пронзительной болью, скрыл весь мир за пеленой кровавой. Не ведала я никогда еще такой боли и такой слепоты – задергалась, вырваться из нее пытаясь, побежала стремглав, обо всем забывая, на единственный лучик света, вдали мерцающий. Что-то грузом никчемным повисло на лапах, потянуло меня обратно. Я не умом – чутьем поняла, что это плоть человеческая, та, что когда-то Миланьей звалась… Не желало тело ненавистное меня на волю отпускать, цеплялось руками коченеющими. Бесполезное, неуклюжее тело! Никогда не любила я его, а теперь и вовсе ненавидела. Завертелась волчком, закружились вокруг лица знакомые – матери, Вышаты, отца… Пуповина сама легла в зубы, хрустнула, отрываясь. Покатилась моя половинка человеческая в темную пропасть… Лапы, освобожденные от земли, оторвались, толкнули легкое гибкое волчье тело в сияющий луч. Не было больше у меня головы расколотой, брюха рваного, плеча кровоточащего – пылал кругом огонь, взметались языки пламени, лизали стены, с детства знакомые. Склонилось надо мной материнское лицо, окропило горячими слезами, душу выжигая, зашептало прощально: