Маска чародея - Дарелл Швайцер Страница 28

Завернув за угол, я оказался среди разбитых лодок, выставленных в ряд на опорах в ожидании ремонта, и нос к носу столкнулся с эватимом, который, пыхтя, поднимался по лестнице из лежавшего внизу дока. Он широко распахнул свою крокодилью пасть. На миг мне показалось, что во рту чудовища я вижу ночное небо, звезды и сияющую луну, но эватим лишь зашипел на меня, даже не попытавшись преследовать, когда я пробежал мимо.

Боль в ноге все усиливалась. Левая ступня стала мокрой от крови. Я сел на бочку, оторвал полоску от своих пропавших штанов и, как сумел, перевязал рану.

Наконец я доковылял до заброшенного порта на окраине перед самым моим домом и несмотря на риск обреченно побрел мимо разбитых лодок, и мне казалось, что темная вода в реке кишит мертвыми телами.

Добравшись до крыльца, я без сил повалился на него, с облегчением прильнул к знакомым перилам и уже готов был пролежать там всю ночь. Но что-то темное, пахнувшее грязью и разложившейся плотью двинулось из тьмы в мою сторону. Я с трудом поднялся, взялся за ручку двери, произнес магическую формулу, отпирающую замок, ввалился в дом, запер дверь тем же заклинанием, но произнесенным наоборот, и водрузил тяжелый засов на место.

Сохранил ли я здравый рассудок после всего этого сказать не могу. Во всяком случае, я не предпринял никаких мер предосторожности. Наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть.

Прислонившись спиной к двери, я медленно сполз на пол, дрожа от страха, боли, обиды и слабости и вцепившись в свою школьную сумку, словно от нее зависела моя жизнь. Думаю, я ненадолго уснул, так как лишь во сне комната могла вдруг наполниться сердитыми людьми с угрюмыми лицами, расхаживавшими туда-сюда, ссорившимися и ворчавшими, — все они были чародеями, и звали их Таннивар, Орканр, Тально и Бальредон. Мой отец Ваштэм тоже был там, точно такой же, каким я видел его в последний раз при жизни — изможденный, извивавшийся из стороны в сторону и двигавшийся так, словно его спина и ноги были изуродованы неведомой болезнью.

Но, когда я открыл глаза, оказалось, что я сижу в темноте в совершенно пустой прихожей. Ногу ужасно жгло. Я осторожно потрогал ее. Кровотечение, скорее всего, почти прекратилось. Впрочем, если не сгибать ногу, боль была вполне терпимой.

Дом скрипел, двигался и говорил разными голосами. Один раз мне даже показалось, что наверху мама поет Хамакине колыбельную, укачивая ее на ночь. И отцовская мастерская взывала ко мне, заточенные в бутылках жертвы угрожали, умоляли и бормотали что-то невнятное.

Мне даже показалось, что я вижу самого себя — маленького, одетого в неподвязанную детскую тунику со школьной сумкой под мышкой, метнувшего в мою сторону загадочный взгляд перед тем как поспешить прочь. Люк то и дело открывался. Лестница трещала и скрипела под тяжестью того, кто поднимался с причала.

Незадолго до рассвета появился мамин геват, изображавший самого Сюрат-Кемада, — деревянный человек-крокодил со светящейся чешуей. Он плыл по воздуху его громадный, протянувшийся через все комнаты дома хвост извивался, а гигантское ничего не выражающее лицо бога нависло надо мной, шепча имена всех, кто теперь жил во мне.

Бледный рассвет забрезжил сквозь щели в ставнях. Снаружи многоголосым хором запели речные птицы. Их вспугнул человеческий голос — кто-то громко кричал. В ответ ему раздался другой крик, затем третий. Вдали заиграл рог.

Как и сказал Намек, все знали, где меня искать. Я подумал о бегстве, но бежать было уже невозможно. Даже не невозможно, бессмысленно. Здесь, в этом доме, был для меня центр мироздания. Именно здесь — в единственном доме, который я помнил, в котором я жил. Именно здесь, несмотря на все его причуды и капризы, несмотря на населявших его призраков. Куда мне было бежать? Я не мог бежать из этого дома точно так же, как не мог и вылезти из собственной кожи.

Снаружи собралась толпа.

Как я и говорил, мое поведение с этого момента трудно объяснить. Возможно, я сошел с ума. А может быть, чародеи, поселившиеся в моем сознании, заговорили одновременно, все смешав у меня в голове и полностью парализовав мой разум.

Я заставил себя подняться на ноги и потащился в спальню, стараясь не наступать на больную ногу. Здесь я буду в безопасности. Здесь я смогу скрыться от мира и продолжить свою работу.

Да, наверное, это слишком большая потеря крови заставила меня поглупеть. Я открыл окно, распахнув ставни. Мне обязательно был нужен свет!!!

— Вот он! — закричал кто-то с набережной. Множество голосов слилось в единый рев.

Но для меня этот звук значил ничуть не больше, чем шум ветра. Я уселся за стол перед окном, радуясь солнечному свету.

— Убийца! Ты хочешь погубить всех нас?

Я не удержал в руках сумку, уронил ее на пол и, с трудом превозмогая боль, нагнулся, чтобы поднять ее. Ничто в мире не казалось мне более важным. Какое же облегчение я испытал, когда я обнаружил, что ни один из пузырьков с чернилами не разбился и рукопись не пострадала.

Я разложил на столе листок, закрепив его, и продолжил работу, начатую в доме учителя, — принялся иллюстрировать притчу «Три небесных брата», повествующую о подвигах и муках трех братьев, проснувшихся в комнате, единственной уцелевшей после гибели их мира, — словно сам я сидел в такой же комнате.

Но все братья по очереди покидали комнату, чтобы встретить свою судьбу. Я этого делать не собирался.

Что-то гулко ударило по стене снаружи. Я рассеянно подумал, что это соседские дети бросили пригоршню камешков, как они иногда делали, подзуживая друг друга, в игре «Раздразни чародея».

Я забыл о себе, увлекшись эффектными завитками на причудливо изогнутых буквах, совершенно уверенный, что именно благодаря им я узнаю секрет собственного счастья, и что все тайны бытия Вселенной сокрыты именно в этих изящных перекрещенных линиях. Лишь совершая это священнодействие, я смог забыть о всех своих переживаниях, о страхе и боли. Я остался в полном одиночестве, спрятавшись в собственных иллюстрациях, где мне ничто не угрожало.

Что-то просвистело у самого моего уха; снова раздался стук камней, удары по стенам дома, глухой напоминавший отдаленный гром. Пол содрогнулся. Пузырек с золотыми чернилами спрыгнул со стола и разлился. Я уставился на него, лишившись от возмущения дара речи.

Я чувствовал запах дыма, но не мог заставить себя осознать, что это значит. Попытавшись продолжить работу, я, к своему глубокому и самому искреннему удивлению обнаружил, что не могу поднять правую руку. Пальцы по-прежнему сжимали тонкую кисть, но запястье было приколото к столу подрагивающей стрелой. Кровь заливала страницу рукописи.

На улице торжествующе завопила толпа, голоса людей смешались со звуками рога, звоном колоколов, боем барабанов, вздымаясь все выше и выше на волне страшного рева.

В окно со свистом летели все новые и новые стрелы; почти все они втыкались в кровать и в дальнюю стену.

Струйки дыма начали просачиваться сквозь щели в полу. Дом горел. Но лишь когда стрела с громким «дзынь!» воткнулась в книжную полку, разбросав тощие томики — мои первые книжки! — я смог подняться на ноги. Лишь что-то в таком роде, что-то совершенно экстраординарное, могло вывести меня из ступора.