Незваный, но желанный - Татьяна Коростышевская Страница 26

— Вы закончили, ваше превосходительство? — спросила я, зевая в ладонь.

Начальство, успевшее уничтожить не только свой десерт, но и мои эклеры, сообщило, что мы можем идти.

— Григория Ильича проведать надо, — решила я по дороге. — Соскучилась, мочи нет.

— Ах, молодость! — вовсе без восторга согласился Крестовский. — Считайте это наградой, Евангелина Романовна, за то, что при покойнике в обморок не брякнулись.

— Что же тогда мне причитается, Семен Аристархович, за те часы, что я вас не тревожила, позволив почивать?

— За это я вашего жениха осмотрю на предмет чародейский.

У Грининой постели дежурил Старунов. Мы поздоровались, Иван сказал, что Дульсинею он в камере запер, в той, что Рачков раньше занимал, которого уже по этапу отправили, что господин Волков нынче не колотился, и что он, пожалуй, пойдет. Я не возражала, попросила только захватить саквояж с уликами. Семен принялся чародеить, наполнив комнату запахом мяты, я присела в кресло и задремала.

— Попович, — вырвал меня из объятий сна баритон Крестовского, — когда вы дело об убийстве Бобруйского планируете закончить?

Я пожала плечами.

— Общая картина преступления наметилась. Предположим, завтра или через день.

— Завтра, — кивнул Семен. — И после этого берите своего жениха и перевозите его в Змеевичи, в тамошнюю больницу.

— Григорий Ильич так плох? — спросила я с любопытством, для порядка исторгнув всхлип.

— Очки при вас? Наденьте.

Я подчинилась, посмотрела на пульсирующую пуповину, идущую от Грини к потолку.

— Это опасно?

— Очень.

Спрятав очки в футлярчик, я вздохнула и, положив на пол подушечку, рухнула на нее коленями.

— Гришенька! На кого ты меня покидаешь! — Посмотрела на Крестовского, тот дернул подбородком, и я снова взвыла: — Сокол мой ясный! Бубусечка кареглазая!

При слове «бубусечка» Семен кашлянул и махнул рукой:

— Полно, Евангелина Романовна, может…

— Сомлею, — пригрозила я, поднимаясь на ноги. — Придется вашему превосходительству на руках меня в каземат нести.

— Это было бы крайне затруднительно, — согласилось начальство, подхватывая меня под плечи и колени. — Экая вы, Попович, барышня трепетная.

Закрыв глаза, я опустила голову на мужское плечо и сызнова задремала. Сквозь неглубокий сон слышались мне разговоры его превосходительства с Давиловым, скрежет замков и скрип дверных петель, ровный стук Семенова сердца, его дыхание.

Очутившись в камере на постели, я дождалась, пока Крестовский запрет дверь, обернется ко мне, поднесла к уху указательный палец. Семен нацепил «жужу», уселся напротив.

— Значит так, — проговорила беззвучно и четко, — свои надежды меня под предлогом болезни Волкова прочь отослать оставь немедленно. Не поеду, не уйду. Ты, хитрый чардей…

Крестовский поднял руку, чтоб передать мне артефакт, но я замотала головой:

— Не нужно, я сама уже по губам читать навострилась.

— Геля!

— Сказал «Геля». Правильно?

— Ты не понимаешь, во что ввязываешься.

Повторив фразу Крестовского дословно и дождавшись подтверждения, что поняла ее перфектно, я пожала плечами:

— Конечно, не понимаю. Ты, хитрый чардей, всей правды мне не рассказываешь. Это не в упрек, меня нисколько такая манера не задевает. Только мне на ваши колдовские дела плевать с колокольни, закон, он один для всех: и для чародеев и для простецов таких, как я.

— Простецов? — улыбнулся Семен.

— Я телеграмму Мамаеву с Зориным утром отправила.

— Глупо, она дальше почтамта не ушла.

— Если бы я в ней о помощи просила, тогда наверняка ее бы затеряли. Но телеграмма обычная, я в ней о твоем приезде коллегам сообщила, только…

Тут мне подумалось, что, наверное, зря я сейчас хвастаюсь, что ребята могут шифра моего не разгадать и что непременно, когда здесь все закончим, надо будет договориться о тайных знаках, которые только нам понятны будут. Семен скептически приподнял бровь, я смущенно закончила:

— Нужно было хотя бы попытаться.

Крестовский вздохнул.

— Поезжай в Змеевичи, оттуда парней призови.

— Хорошая попытка, но нет. Я вашу породу чардейскую перфектно изучила, за мною след простыть не успеет, ты на смерть отправишься. — Семен явно смутился, я поднажала: — Скажешь, не права? Может, и с господином Волковым беда черная действительно приключилась?

— Здоров он, — признался Крестовский, — более чем. Артефакт его в полном порядке, поэтому от смены места вреда нашему Григорию Ильичу не будет, впрочем, оставаясь здесь, он также не пострадает. Нет, Геля, я знаю, о чем ты думаешь. Воспользоваться тростью Волкова никто, кроме него, не сможет, именная игрушка. И будить его мы тоже не будем, хотя можем.

— Почему?

— Потому что помощи от старцев из Ордена Мерлина я не приму.

Я высокомерия Семена Аристарховича была лишена, поэтому решила, что, возникни нужда, призову хоть черта, хоть дьявола, хоть туманных колдунов с острова, хоть Гриню с палицей наперевес.

— Давай. — Крестовский сменил тему. — Что по убийству купца накопала?

— Это не случайно произошло, не под влиянием момента.

— Почему?

— Да потому что не убивают так впопыхах! Это обряд был, либо месть, либо… Тут я не полностью уверена, но предположу, что представление это.

— А зрители?

— Один, — я подняла палец, — и не зритель, а зрительница, столичная эксцентричная сыскарка, очень уж ее к правильным выводам толкают. Дело представлено так… Ты понял? Не было, а представлено на суд зрителя! Господин Бобруйский Гаврила Степанович, пятидесяти годков, боров старый, забавлялся с полюбовницей удушениями, партнерша до ветру отлучилась, тут в его гнездо порока проник некто третий, придушил мужика и ножик в него воткнул для надежности. Возможность и желание было у всех. Жена и младшая дщерь ненавидели папеньку (за дело, но не суть), старшенькая же… Тут я не уверена, слуги в тереме запуганы очень, от них правды не добьешься. Я завтра подругу допрошу, о Машеньке с Нюшей представление составлю. В смысле какую подругу? Я же записку в ресторации от твоего имени барышне за соседним столиком отправила. В девять утра у кондитерской ее ожидать будут.

Крестовский проартикулировал нечто, что я решила не опознавать, но согласился составить компанию.

— Итак, — продолжала я, раскрывая саквояж, стоящий у кровати, — у нас есть двойное орудие убийства — нож и струна. Нож в любовное гнездышко принесла Дульсинея. Что странно, никто из дам Бобруйских ножа не опознал, хотя актерка показывает — махала им при свидетелях. Вторая странность — струну резали этим самым ножом, на нем зарубка имеется. О чем это говорит?