Аскольдова невеста - Елизавета Дворецкая Страница 26

Утром на пятый день Дивляна напрасно звала — последний из запропавших духов, Былец, не отзывался. Зато там же, возле оврага, где она кормила свое дикое стадо, ее нашел князь Ольгимонт. Близко подходить он не стал, но, когда девушка закончила к карабкалась по склону вверх, опираясь на бабкину клюку, он появился на гребне и протянул руку, помогая ей подняться.

— Ну, что? — Ольгимонт вопросительно взглянул ей в лицо. Он знал, что Дивляна разослала духов на поиски его сестры, и каждый день спрашивал, нет ли новостей.

— Один еще не вернулся. Может быть, он что-то разузнает.

— А если я дам тебе ее вещь — это поможет?

— У тебя есть ее вещь? Да, это помогает, особенно если из серебра или золота. Постой, но ведь наверняка твоя мать уже пробовала искать ее через воду и серебро?

— Пробовала. Но… — Ольгимонт явно хотел что-то сказать, но то ли не решался, то ли сомневался. — Или так… Если у тебя будут две вещи, ты сможешь понять, касалась ли их одна и та же рука?

— Князь Ольг! — Дивляна прислонилась спиной к березе и в душе горько пожалела о тех временах, когда была просто средней дочерью ладожского воеводы Домагостя и никто не спрашивал с нее работы сложнее, чем шитье собственного приданого. — Я стала Огнедевой совсем недавно. Только перед Перуновым днем прошедшим летом. Я еще не умею понимать того, что люди думают, но не говорят. Если ты хочешь о чем-то спросить — спрашивай, но не жди, что я пойму то, чего ты сам, кажется, не понимаешь.

— Но я и, правда, не понимаю! То есть не знаю! — с досадой ответил Ольгимонт. — Или мне мерещится! Я столько думал о ней! Все эти два года думал! Я очень любил ее! Она росла со Мной вместе, и вот она исчезла, и я ничем не мог ей помочь! Я, наверное, уже вижу то, чего нет, потому что у меня в глазах стоит только она!

— Ты видел ее во сне?

— Нет. Я видел вот этот пояс. — Ольгимонт вынул из-под плаща свернутый пояс, снятый с убитого Жирги. — Если я прав, то она гораздо ближе, чем мы думаем. А если мне мерещится…

Дивляна посмотрела на пояс в его руке, потом на тот, которым он сам был опоясан.

— Ты хочешь сказать… что этот пояс ткала твоя сестра?

— Я хочу, чтобы ты мне сказала, так ли это. Но я вижу тут «ужей», тех же самых, что на моем. Этот пояс, — Ольгимонт показал на свой, — ткала Ольгица, пять лет назад. И наша мать, ткала пояса со знаком «ужа», это наш родовой знак. А здесь, — он развернул пояс Жирги, — знак «ужа» в обрамлении, видишь? Точно так же, как у меня!

Дивляна в задумчивости рассматривала пояс. Посредством старинных знаков на нем было изображено то же самое предание о похищенной и скрытой в подземных недрах Солнечной Деве — или богине Сауле, — которое сама она слушала в тот день, когда золотое ожерелье Огнедевы впервые легло на ее грудь. Похищенной и скрытой…

Если другая девушка оказалась на месте Огнедевы, то она вполне могла бы изобразить свою судьбу в виде предания и выткать на поясе, снабдив его родовым знаком, который опознают свои. А пояс предназначался для мужчины, который уедет далеко от дома, встретится с множеством разных людей… и кому-то из них, сам того не зная, передаст послание от Огнедевы, томящейся в плену…

— Если ты прав, то твоя сестра живет в доме Жирги. — Дивляна подняла глаза на Ольгимонта. — Ты считаешь, это возможно?

— Я теперь вспомнил, что старый Тарвила тоже сватал ее за своего сына — то ли Жиргу, то ли еще кого — тогда же, пять или шесть лет назад. Мы не приняли сватовство, конечно, отговорились тем, что она еще слишком молода. Ей и, правда, не исполнилось тогда двенадцати, но даже будь она взрослой — мы ведь не дураки, чтобы давать невесту в род своих врагов! Я забыл — к ней очень много кто сватался. Она с рождения была очень красивой… — Лицо Ольгимонта на миг смягчилось от воспоминаний, но тут же снова посуровело.

— Но если бы Жирга ее украл — по-твоему, он промолчал бы?

— Да, мог бы и промолчать. Я уже думал об этом. Ему не выгодно, чтобы мы узнали об этом сейчас — что этот волк бесхвостый уже навязался нам в родню. — Ольгимонт скривился от досады и ненависти. — Он мог ждать смерти моего отца, чтобы не иметь дела с нами обоими разом. Или надеялся еще до тех пор как-то разделаться со мной — а я единственный мужчина в роду, кроме отца. Сам или с помощью князя Станилы… если бы он погубил кого-то из нас или даже обоих, а только потом вдруг объявил, что взял в жены дочь Громолюда, то его права никто не смог бы оспорить. Моим детям еще и волосы не подстригали… [16]

— Теперь поздно, — утешила его Дивляна. — Жирга уже никак не сможет стать твоим наследником.

— Но ты понимаешь, почему я не согласился немедленно напасть на их селение? А если она там? Будет битва, и… А что, если я потом найду ее мертвой? Или дома сгорят, а я даже не узнаю, была она там или нет? И мы будем мучаться неведением до самой смерти! Здесь нужна осторожность. Я должен попасть туда мирным путем. И те, кто там остался, старая Норинь и прочие, не должны даже заподозрить, что я догадался… или подозреваю…

— Если у них есть такая заложница, сейчас самое время объявить об этом. После нынешней битвы они очень слабы и стоят на пороге гибели. Если им есть чем прикрыться — они больше не станут этого скрывать. Ты должен быть готов, что они потребуют… много всего разного в обмен на возвращение твоей сестры.

— Я готов, — мрачно отозвался Ольгимонт. И по его суровому лицу было ясно, что на требования врагов он собирается дать совсем не тот ответ, какого те ожидают.

* * *

К вечеру того же дня посланец вернулся и передал ответ старой Норини и ее родичей. Выражая скорбь по последнему из своих сыновей, она просила отдать его тело для достойного погребения, приглашала князя Ольгимонта с его спутниками на погребальное пиршество, на котором и предлагала обговорить условия мирного докончания. Воеводы выслушали это все с каменными лицами. Им даже не надо было обмениваться мнениями, все подумали об одном и том же: уж очень это смахивает на ловушку. Мало ли они слышали родовых сказаний о таких вот «примирениях»?

— Поедем? — Белотур посмотрел на Ольгимонта и вопросительно поднял брови.

— Да. — Тот уверенно кивнул и бросил взгляд на Дивляну. — Это именно то, чего я хотел — приглашение. Я поеду.

— Ты думаешь, старуха собирается напоить нас до смерти и перерезать над могилой своего сына? Иначе зачем она вообще стала бы приглашать нас к себе?

— Может быть. Но я не собираюсь становиться его посмертным спутником. Я даже не думаю, что вообще буду что-то есть или пить на этом пиру. Но я должен туда попасть. Мы сами отвезем старухе тело. Пока оно у нас, она не осмелится ни на какую пакость.

Князь Ольгимонт вырос на преданиях о родовой вражде и кровной мести, поэтому скорее поверил бы в то, что камни плывут по реке, чем в то, что старая Норинь вдруг взяла и захотела с ним помириться. Однако предприимчивость старухи он тоже недооценил…