Имортист - Юрий Никитин Страница 25

Она запнулась, я договорил:

– Да, это все равно что почесаться. Или выпить стаканкока-колы. Я не об этом, понятно. Твой муж ценит в тебе то, что и я, –твою бесценную душу. Из-за этой жемчужины дивной красоты мы и теряем головы.Таня, но… как же мы?

Она грустно улыбнулась:

– А ты посмотри с позиций имортизма.

Она выговаривала это слово медленно, тщательно, чуть ли непо слогам, в то время как мы давно сократили себя с имортистов до имортов.

– При чем здесь имортизм?

– Разве вы не стараетесь поступать только рационально?

– Да, – ответил я. – Да…

– Ну так где логика?

Я сдвинул плечами.

– Не знаю. Имортизм на самом деле порождение не логики, ачего-то более правильного… но настолько огромного, что просто не втиснуть вслова. Если по логике, я не должен с тобой встречаться, даже по канонам старойморали не должен… я же вторгаюсь, разбиваю семью и все тому подобное. Но почемуя не чувствую себя виноватым?.. Значит, по самому большому счету я прав.

Она грустно улыбнулась:

– Говорят, даже Чикатило себя считал глубоко правым.

– Я не Чикатило, – ответил я серьезно. – Я в самомделе всегда подвергаю каждый свой поступок, даже каждую свою мысль – строжайшейпроверке на излом. Ну просто инквизитор! И делаю только то, против чего непротестует тот высший закон, что внутри нас. Мне кажется, это все-таки то, чтоназывается любовью.

Таня невесело засмеялась:

– Говорят, что невинную девушку растлевают бесстыднымиречами, женщине легкого поведения вроде меня кружат голову почтительнойлюбовью: в обоих случаях – неизведанным плодом.

– Так отведай, – сказал я почти серьезно. – Яотведал…

– Ну и как?

– Горько, – признался я. – Ангелы зовут этонебесной отрадой, черти – адской мукой, а люди – любовью. Все-таки такая горечьслаще любой сладости.

– Говорят, что истинная любовь похожа на привидение: все оней говорят, но мало кто ее видел. И еще, что любовь подобна кори: чем позжеприходит, тем опаснее.

– В любви, – сказал я уклончиво, – всегда естьнемного безумия.

Она засмеялась:

– Ницше? Но он же сказал, что и в безумии всегда естьнемного разума?

– Он ошибался. И любить, и быть мудрым невозможно.

Я поднял голову, наши взгляды встретились. Она застыла намиг с раскрытым для колкости ртом, в ее глазах что-то изменилось, лицодрогнуло, затрепетали веки, она чуть-чуть отвернула голову вправо, потом влево.Если бы чуть чаще, можно бы сказать, что покачала отрицательно, а так… даже незнаю, что это значило.

– Что случилось? – спросил я тихо.

– У тебя лицо, – проговорила она, – такое…

– Да, что с ним…

– Как в тот, первый день… Нет, не в самый первый, а когда мыснова увиделись. В кафе.

Она запнулась, я гадал, что она хотела или могла бы сказать,но по телу прошел легкий озноб, инстинкты сказали раньше, точнее, они все знаютлучше. Ее лицо стало чистым и открытым, я увидел в нем ее жажду, которую немогут погасить ни муж, ни босс, ни все ее мужчины, с которыми легко общалась навечеринках, на службе, в транспорте или по дороге на работу.

В ее глазах я увидел, что она все то же самое увидела в моемлице. У меня раньше было много женщин, но теперь я уверен, что их не было ниодной, а был так, туман, пар, тусклые миражи.

– Я пойду поставлю кофе, – сказала она поспешно.

Удержать не успел, выскользнула из моих рук, через мгновениена кухне зазвенело, забрякало, послышался шум льющейся из крана воды, а может,и не из крана, в такие дома везут в бутылях из артезианских скважин. Зажужжалакофемолка. Я подошел к окну, с высоты двенадцатого этажа моя машина кажетсякамбалой, затаившейся на серой ленте асфальта.

Таня вышла из кухни причесанная, словно успела заскочить и вванную, строгая, как икона, но круглое милое лицо оставалось не по-иконномуживым, в больших светло-коричневых глазах глубокая грусть. Я смотрел тоскливымпоглощающим взглядом, видел, как настораживается все больше и больше, а леваягрудь ее начала подрагивать под тонкой блузкой. Я подошел ближе, кончики моихпальцев бережно коснулись ее подбородка.

– Не надо, – выдохнула она.

– Почему?

– Мы снова попадемся, – сказала она тихо. – Нам ненужно это… сумасшествие.

– А что нужно?

– Ты сам знаешь… Нам это приносит только боль и страдания.

– Это выше, чем тихие радости…

Она не успела возразить, я наклонился, мой рот прижался к еегубам. Похоже, она не ожидала, что я сделаю это, просто стояла и позволяла себяцеловать, потом вздрогнула, я ожидал, что постарается отстраниться, однако ееруки крепко ухватились за мои плечи, ногти впились в кожу сквозь ткань.

Я целовал ее не страстно, не жадно, а бережно, с жаром втеле и холодком в груди, ощущая страх от предчувствия, что сейчас все этокончится. Ее спина уже оказалась прижата к стене, мои ноги сумели раздвинутьее, наши животы соприкоснулись, прижались, как это бывало раньше… наши телараскалились, разряды молний проскакивали между нами, опутывали незримымиэлектрическими цепями. Мои руки сами по себе подняли ей блузку, обнажаямаленькие упругие груди, а ее быстрые пальцы щелкнули пряжкой моего ремня, яуслышал характерный звук расстегнувшейся «молнии» на брюках.

По ту сторону двери послышались шаги, кто-то постучалнегромко, но настойчиво. Она торопливо отпихнула меня, блузка опустилась сама.Я не мог шелохнуться, ее руки задернули «молнию», а ремень я кое-как застегнулсам. В дверь после паузы постучали снова. Я все старался выровнять дыхание,Таня отвернулась и пошла к окну, а я сказал сиплым голосом:

– Да, войдите.

Дверь отворилась, на пороге вырос Коваль. Не глядя в сторонуТани, тоном, не допускающим возражений, сказал с отмеренной долейпочтительности:

– Господин президент, позвольте напомнить – через сорокминут у вас очень важная встреча с силовыми министрами. Опаздывать нельзя.

– А сколько отсюда до Кремля?

– Тридцать минут. Еще пять до вашего кабинета.

– Так у меня еще пять минут в запасе, – сказал я сдосадой.

– Да, но… если для вас перекроют все дороги.

Я обернулся к Тане:

– Прости! Бегу. Ненавижу, когда перекрывают ради одногочеловека все движение…

В ее глазах были грусть и боль, а также понимание, что всеравно не успею до Кремля как хочу, не привлекая к себе особого внимания, так жене получится и вот у нас, чтобы и овцы целы, и волки сыты, а еще чтоб траваосталась такой же зеленой.