Война среди осени - Дэниел Абрахам Страница 24

— Боюсь, сделает то, о чем мы говорили, — ответил Семай. — И точно так же боюсь, что не сделает. Верного решения тут и быть не может.

— Он мог бы выбрать что-то среднее, — предположил Маати. — Потребовать, например, чтобы гальты вернули Риаана, и пригрозить им расправой. Если дай-кво покажет им, что все знает, возможно, хватит одной угрозы.

Андат осторожно тронул фишку толстыми пальцами и, прошуршав по доске, сдвинул ее вперед. Семай оглянулся, подумал и вернул на место черную фишку, которую передвинул ходом раньше. Андат беспокойно кашлянул, подпер кулачищами подбородок и уставился на доску.

— Странно, — сказал Семай. — В школе, давным-давно, когда я даже черных одежд еще не получил, произошел один случай. В покое, где мы жили, поселился голубь. Несносная птица. Он летал под потолком, ронял перья, гадил нам на головы, а каждый раз, когда удавалось его выгнать, возвращался назад. Как-то раз одному из нас повезло. Он швырнул башмак и сбил голубя, но при этом сломал ему крыло. Мы поняли, что птицу придется убить. Казалось бы, ничего кроме хлопот и грязи мы от него не получали. Но как тяжело было решиться свернуть ему шею!

— Это сделал ты? — спросил Маати.

Семай изобразил утвердительный жест.

— Даже тогда мне было нелегко. А уж сейчас тем более не доставит удовольствия.

Андат поднял широкое лицо.

— Как же вы, люди, заносчивы! Никогда над этим не думали? — спросил он; огромные руки изобразили вопрос, граничивший с обвинением. — Вы рассуждаете об истреблении целого народа. Тысячи невинных людей погибнут, поля превратятся в бесплодные пустыни, горы сравняются с землей, а море накроет их, точно одеяло. И вы жалеете себя за то, что в детстве свернули шею птице? Можно ли быть столь чуткими и жестокими одновременно?

— Твой ход, — напомнил Семай.

Размягченный Камень испустил тяжкий вздох — дышать ему было не нужно, поэтому каждый такой вздох что-то выражал — и вернулся к игре. Ее исход был уже решен. Андат, как всегда, проигрывал, но они продолжали до последнего хода, чтобы довести ритуальное унижение до конца.

— Мы едем на северные рудники, — сказал Семай, укладывая фишки в коробку. — Радаани хотят разрабатывать новую жилу, а я не уверен, что это возможно. Их инженеры клянутся, что обвала не будет, но горы в тех местах начинают напоминать кружево.

— Восемь поколений — немалый срок, — согласился Маати. — За это время шахты превратились бы в лабиринт и без посторонней помощи.

— Страшно представить, что будет, случись землетрясение, — заметил Семай, вставая и потягиваясь. — Один толчок, и половина этих гор обрушится. Тут и сомнения нет.

— Наверное, несколько месяцев придется искать под завалами тела, — предположил Маати.

— Ничего подобного, — сказал андат. Игра закончилась, и он снова успокоился. — Если мы сделаем камень достаточно мягким, трупы всплывут. Почти все всплывает, если камень превращается в воду. Можно сделать целое озеро камня, а собаки и люди будут подниматься из глубины, как пузыри.

— Вот приятная картинка! — с иронией заметил Семай. — А я-то думаю, почему нас больше не приглашают на ужины. Маати-кво, а вы что будете делать сегодня?

— Поработаю в библиотеке. Нужно привести все в порядок. Если дай-кво меня вызовет…

— Вызовет, — успокоил Семай. — Не сомневайтесь.

— Если так, я хочу оставить книги в порядке. В нормальном порядке, который смогут понять другие. У Баарафа была настоящая головоломка. Я три года не мог разобраться, что к чему, да и потом долго перебирал том за томом, чтобы составить свою классификацию.

— Баараф смотрел на вещи по-другому. Для него библиотека была местом, где нужно скрывать тайны, а не открывать их. Так он прибавлял себе важности. Но вряд ли можно его за это винить.

— Конечно, нельзя, — согласился Маати.

Они вышли из дома и углубились в дубовую рощу, направляясь к дворцам хая. Великие каменные башни, озаренные утренним солнцем, поднимались над городом. На юге, в кузнечном квартале, вился над крышами дым печей. Маати проводил Семая и Размягченного Камня до подворья Дома Радаани, где их ожидала повозка, запряженная ослами. Все, включая андата, изобразили позы прощания. Маати сел на крыльцо и стал смотреть, как экипаж с громыханием удаляется на север.

С тех пор как они с Отой и Лиат рассказали Семаю о замыслах гальтов, Маати обнаружил, что все меньше и меньше думает о работе. Знакомые стеллажи, полки и галереи библиотеки больше его не привлекали. Песни, которые пели рабы в садах, вызывали в душе беспокойство и тоску. Он ел, хотя не был голоден, пил вино, хотя не чувствовал жажды. Без устали бродил по улицам города и коридорам дворцов, а когда оставался дома, то, едва забывшись, вставал и принимался ходить по комнатам, не обращая внимания даже на ломоту в коленях. Тревога. Его снедала тревога.

Отчасти это происходило потому, что Лиат и Найит были в городе, совсем поблизости — во дворцах. Он мог заглянуть к ним в любое время, пригласить на ужин, поговорить. Найит, с которым он расстался, когда мальчик был младше крохи Даната. Лиат, чья плоть и дыхание стали его дыханием и плотью. Те, кого он любил, наконец-то были рядом.

К тому же он волновался, потому что не знал, что скажет дай-кво о его работе, что решит по поводу гальтов. Правда, гальты почти его не волновали. Доводов, которые привела Лиат, хватило, чтобы Маати поверил в сговор с пропавшим поэтом, однако он не думал, что предателю удастся пленить нового андата. В чужой стране, без книг, без помощи дая-кво и других поэтов, которые могли бы указать ему на ошибки, беднягу, скорее всего, ожидает ужасная гибель. Грозовая туча растает сама собой. А если дай-кво согласится с Лиат и обрушит на Гальт свой гнев, им вообще ничего не стоит опасаться.

Нет, гораздо больше он беспокоился о судьбе своего открытия. Он так долго жил неудачником, что надежда на успех лишила его покоя. Маати знал, что его сердце должно было петь. Его должна была пьянить гордость.

Однако на деле оказалось, что по ночам ему не дает спать злость. Он просыпался к половине ночной свечи и лежал, глядя, как полог над кроватью медленно вздымается от легкого сквозняка. Поводом для раздражения могло стать что угодно. В одну ночь он выискивал в памяти обиды, которые вытерпел от Лиат, а на следующую просыпался с уверенностью, что его оскорбили Ота или дай-кво. На рассвете Маати успокаивался, ночные мучения казались ему неважными, как старый сон, призрачными, словно кисейная занавеска в солнечном свете.

И все равно его терзало беспокойство.

Он миновал дворцы и вышел в город. По черным мостовым сновал народ. Торговцы из предместий катили на рынок тележки, полные овощей и ранних ягод. Не ведая о своей участи, к мясным рядам трусили ягнята с пеньковыми веревками на шее. И куда бы Маати ни шел, везде люди уступали ему дорогу, изображали позы приветствия и уважения. Он по привычке отвечал им. Возле одной из тележек он остановился, чтобы купить говядины с перцем и сладким луком. Когда Маати принял дымящийся сверток из промасленной ткани и протянул молодому торговцу несколько медных полосок, тот отказался их принять. Еще одна маленькая любезность, оказанная второму поэту города. Маати, как мог, изобразил позу благодарности, жестикулируя свободной рукой.