Незваный, но желанный - Татьяна Коростышевская Страница 24

— Маменька в зале хлопочет, папеньку…

— Земля пухом, — перекрестилась я, — и хотя о покойных плохо не говорят…

Анна Гавриловна залилась писклявым хихиканьем.

— О покойных… плохо…

Вот только истерики сейчас не хватает. Налив в стакан из стоящего на столе графина воды, я велела:

— Выпейте. И давайте по порядку вчерашний день восстановим во всех подробностях. С самого утра. Во сколько пробудились? Чем занимались?

Говорила в основном старшая. Ничего вчера ужасного финала не предвещало. Обычный день был. Проснулись ближе к полудню, на ярмарку не пошли, визитеров не принимали. Дульсинея вообще сказалась нездоровой, так до заката в постели и провела. Вечером в дамской столовой отужинали втроем. Часов около шести Гаврила Степанович явился. В каком настроении? Уж не в благостном. Спросил, где Дуська, из спальни ее вытащил. Нет, ножа никто при актерке не заметил. Нож? Этот? Нет, впервые его видят. А после и Маша, и Нюта, и маменька по своим горницам разошлись. Нет, в музыкальный салон даже не заходили. О смерти хозяина сообщил им господин Хрущ, и он же дамское крыло отпирал. Письмо? В библиотеке? Нет, барышни ничего не писали. Маменька? Не уверены. У нее спросить надобно.

Старательно скрипя пером по бумаге, я без остановки сыпала вопросами.

Дульсинея? Хорошая девушка, то есть не самая гадкая из возможных. Неряха, правда. Поет хорошо и танцует, веселая. Хоть бы ее, страдалицу, не строго судили. Потому что…

Тут барышни Бобруйские опасливо переглянулись и тему замяли.

Теперь? Да какие там планы, Анна Гавриловна родственниц не обидит. Заживут. Папенька-то тюремщик на том свете, освободились они. И Машеньке теперь идти под венец с нелюбимым не нужно, и Нюте постриг не грозит. Какой постриг? Бобруйский собирался младшую в монастыре запереть. Да, да, потому что наследница прадеда-миллионщика. Ежели бы она замуж пошла, денежки бы супругу достались, а монахиня капиталы по закону семье оставляет.

«Ловкий какой купчина», — подумала я без восторга, а вслух спросила, успел ли покойный обитель для дочери присмотреть.

— Успел. — Мария Гавриловна поморщилась от тычка локтем младшей сестрицы, — жуткое место. Чаща кругом непролазная, болото. Маркиза как-то от горничной убежала, так боялись, что ее медведь в лесу задрал.

— Маркиза?

— Болонка наша.

Никаких следов собачки в дамском крыле я не заметила, но спросила о другом:

— Вы всем семейством монастырь посещали?

Ответила Анна:

— Родитель всем в городе рассказал, что мы на воды отправляемся, а сам нас в Ингерманландию повез.

На Мокшанские болота? Это ведь от столицы недалеко. Поэтому семейство в столице на обратный поезд садилось. Но каков ловкач!

— Почти два месяца мы при монастыре жили, пока папенька с настоятельницей переговоры вел, — сказала Маша. — Кошмар! Я неделями не могла ни с одной родной душой словечком перекинуться. Думаете, здесь была тюрьма? Да в сравнении с обителью — курорт новомодный!

Терпеливо выслушав жалобы, я на всякий случай эту историю выспросила в деталях. Большой монастырь, даже огромный, бревенчатый забор аршинов в пять высотою. Марии за забор ходу не было, потому как с собаками не положено, ее поселили в лесной избушке. Горничная при ней еще осталась, ну и животина упоминаемая. Бобруйского же с младшей дочерью в обитель допустили. Нюта о том рассказывала без охоты. Жила в келье, постилась. От этого исхудала до безобразия. Через довольно продолжительное время отец сообщил, что обо всем договорился. Девушка бросилась ему в ноги, умоляя передумать. Он мольбам не внял и оставил бы младшенькую в Ингерманландии, если бы не миллионы ее наследные. Дарственную вследствие пострига требовалось по закону оформить. Монастырю, по тому же закону, отходила десятина, но Гаврила Степанович планировал ее крючкотворством несколько уменьшить.

Тут в кабинет явилась Нинель Феофановна, чем избавила меня от необходимости выслушивать новый поток жалоб. Я поблагодарила девиц за беседу и попросила хозяйку проводить меня к госпоже Бархатовой.

Вдова тоже писем не писала, о чем сообщила по дороге в обширный винный погреб, где содержалась арестантка. Кроме запоров с засовами дверь стерегла пара рослых лакеев.

— Это не я! — закричала Дульсинея, увидев меня на пороге. — Не я убила!

Дрожащая болонка у нее на руках тявкнула, видимо сообщая, что и не она.

— Маркиза! Вот ты где! — всплеснула руками Бобруйская.

Актерка, выбравшись из вороха сваленной на полу мешковины, отдала ей собачку с неохотой. Это было понятно, подвальный холод пробирал до костей, и одежда Дульсинеи от него не спасала. Скудная она была, одежда, и в основном из черной хромовой кожи. Ботфорты только, кажется, замшевые, ну и рукавицы, явно по стилю не подходящие и надетые для тепла.

— Собачка замерзла, — сказала я вдове. — Вы, Нинель Феофановна, в комнаты отправляйтесь, пока я подозреваемую допрашивать буду.

Когда хозяйка ушла, Дульсинея подняла с пола лоскут мешковины и закуталась в него.

— Экая ты дура, — вздохнула я, набрасывая на себя другой. — Почему не сбежала? Предупреждала ведь.

— Потому что дура, — согласилась девица. — Думала… Эдуард мерзавец… Эх…

Батарея пустых бутылок у стены заставляла предположить, что в тепле страдалицу немедленно развезет и допроса не получится. Так что придется и мне потерпеть. Энергично похлопывая себя по плечам, я пообещала:

— Ответишь на вопросы честно и по существу, в другое место отправлю.

— Валяй!

Она действительно умом не блистала, но это еще с нашей прошлой беседы понятно было. Муж сбежал из дома Бобруйских еще во время бала, а Дуська отчего-то решила, что прекрасно и без него проживет. Подумаешь, баре странненькие, Гаврила Степанович кобель извратный. Ну и кобель, и что. Дуська давно смекнула, что все его привычки палаческие суть притворство, понарошка. Жестко любил, чтоб со страстью, чтоб ах! Нож? Ее игрушка. Почему прятала? Напротив, махала им грозно, когда барин ее из спаленки в гнездо свое порочное волок. Потому что сопротивлялась. Ага.

— Как тебя там… Геля?

— Евангелина.

— Брось! Ну ты, конечно, лисица! Барину когда новость про надворную советницу принесли… Холодно… Ладно, по существу. Переоделась я, значит, к вечеру в сбрую. Есть не хотела. Во-первых, боялась, что ведьмы эти мне сызнова в кушанье что подсыплют. Третьего дня дристала от ихних… Твари, в общем, зловредные. Гаврила свои насилия африканские исполнил, в логово привел. Там, по обыкновению…

— Нож куда дела?

— Бросила куда-то. Нет! В кровать метнула, он в деревяшку вонзился. Эффектно получилось.

Я кивнула, припомнив отметину на одном из столбиков.

— В какой момент ты его душить стала?