Бертран из Лангедока - Дмитрий Володихин Страница 23

Бертран покусал губу.

– Хорошо, – сказал он Раолю. – Я уведу наемников с вашей земли!

* * *

Вечером, принимая из рук Жеана полотенце, чтобы вытереть лицо, Бертран, обычно не пускавшийся в долгие рассуждения с холопом, вдруг спросил:

– Почему к мессе не ходил?

Жеан поставил таз с водой на пол, выпрямился и, переступив с ноги на ногу, молча посмотрел в лицо своему хозяину. Бертран ждал. Жеан вздохнул и, собравшись с силами, ответил:

– Так ведь… ерунда же все это.

– Что – ерунда? – грозно осведомился Бертран.

– Ну… месса… – Жеан перевел дыхание. – Этот проповедник, Мартен, святой человек… Он хорошо учил. Будто к каждому в самую душу заглянул. Строгий…

– Я тоже его слушал, – напомнил Бертран. – Так почему к мессе не ходил?

Жеан заметно осмелел.

– А Мартен говорил, что Иисус вовсе не устанавливал мессы. И потом… Это тоже Мартен говорил… Как это гостия может быть телом Христовым? Каким бы большим ни было это тело, его бы давно уже съели…

Вымолвил и, вспыхнув, опустил голову.

Бертран выпустил полотенце из рук, оно упало на пол.

– Это ты сам додумался?

Жеан покачал головой.

– Нет, это тот святой человек говорил, проповедник… Вы же слышали…

– Что-то я не помню тебя у Мартена, – проговорил Бертран. – Ты, вроде бы, спать завалился…

– Нет, я ходил… А утром была еще одна проповедь, большая… Как вы ушли с эн Фальконом, Мартен и говорит: «Сейчас я буду говорить для всех верных…» Я и остался. Там одного рыцаря принимали в братство. Он отрекся от мира, дал обет не есть мясного… И насчет женщин тоже. Кругом все стояли на коленях, а тот добрый человек, проповедник, всех благословлял…

– И тебя?

Жеан кивнул.

– В этом же нет ничего плохого? – спросил он тихо.

– Гм… – с явным сомнением протянул Бертран.

– Так ведь он не учил ничему дурному, – повторил Жеан. – Жить в строгости и все такое…

– И еще тому, что к мессе ходить не надо и что гостия не есть тело Христово, – напомнил Бертран.

– А что, разве не так? – вскинулся Жеан. – Ведь он прав, этот Мартен. У него все так ясно и понятно выходит, не то что у каноника здешнего, отца Гугона… Да и прошлый раз отец Гугон вроде бы выпивши был…

И снова Бертран услышал жужжание мухи.

– Что еще скажешь? – сухо поинтересовался он.

А холоп раздухарился, разрумянился, глаза заблестели.

– И как можно поклоняться кресту – деревяшке, да еще орудию пытки? – выпалил, осмелев вконец, Жеан.

Бертран протянул руку и взял Жеана за подбородок. В широко раскрытых глазах юноши дрожали слезы.

– Разве не так? – шепнул он.

– Твой драгоценный Мартен кое-что упустил. Есть большая разница, – негромко, но очень отчетливо произнес Бертран, – между рабом Божьим, – он отпустил подбородок юноши и сжал пальцы в кулак, – и просто рабом.

С этими словами Бертран ударил Жеана по лицу, разбив тому сразу и нос, и губы. Всхлипнув, Жеан упал на пол.

Бертран толкнул его ногой.

– Встань, – приказал он.

Потянув носом, Жеан кое-как поднялся. Бертран ударил его второй раз – так же безжалостно и быстро. Жеан пошатнулся, вытягивая вперед руки.

Бертран шевельнул ноздрями, потревоженными запахом крови, и нанес третий удар, послабее, – в переносицу.

Жеан снова упал. Бертран толкнул его в бок носком сапога.

– Поднимайся, – кратко велел он.

– Не надо, – пробормотал Жеан.

– Пойди рожу умой, – сказал Бертран.

Поняв, что бить его больше не будут, Жеан потряс головой и, хватаясь за стену, встал на ноги.

Бертран отошел к окну и повернулся к Жеану спиной. Он слышал, как Жеан, охая, передвигается по комнате, осторожно плещется в воде, оставшейся после умывания Бертрана, отирает лицо тем самым полотенцем, что валялось на полу, и боязливо уходит.

Стало очень тихо. И тогда Бертран поймал наконец назойливо жужжащую муху и поднес ее в кулаке к уху. Муха возмущенно билась о стиснутые пальцы.

В окне догорал закат. Черные силуэты деревьев и еще более темные провалы башен четко вырисовывались на небе; из-за стен показался тонкий серп луны.

Красота мира обрушилась на Бертрана неожиданным откровением – будто никогда прежде за все свои неполные сорок лет не видел он ничего подобного. Любовь была щедро разлита по всей земле. Любовь победительно ощущалась во всем: в каждом листе, в каждой травинке, в запахе смолы от факела, в прикосновении рубахи к телу.

Бертран снял сапоги и бросился в постель. Последней его мыслью перед сном была горячая благодарность Господу, создавшему всю эту красоту и благодать.

Но все-таки имелась еще самая последняя мысль, с которой он и заснул, и улыбка почти всю ночь бродила по его лицу: мысль о Хауберте и его шайке, именуемой «одиннадцать апостолов».