Земля Святого Витта - Евгений Витковский Страница 20

После обеда, который для Астерия состоял из кедровой галеты под семь глотков брусничного квасу, помытый народ желал вернуться в город, и оболы сыпались в карман на фартуке лодочника одинаковыми пригоршнями: двадцать четыре обола составляли девяносто общероссийских копеек; десять ездок — девять рублей, ну, а сто ездок — девяносто рублей, или шесть империалов на московские же. Только никаких ста ездок с восьми утра до восьми вечера с Караморовой на Святого Витта накатать невозможно, даже если не обедать и времени на погрузку-выгрузку пассажиров не тратить. На самом деле за это время получалось у Астерия много если два империала, а по-киммерийски — сорок восемь лепт, или лепетов, они же — четыре мёбия, в просторечии — мёба. Из этих денег три четверти нужно было отдать опять-таки гильдии, в страховой фонд, в фонд медицинского обслуживания офеней, в фонд сотрудничества гильдий и еще в какие-то фонды, названиями которых лодочник не загружал свою память. Он знал, что пол-империала в день худо-бедно останутся в кармане чистыми, — не чета, конечно, заработкам на Селезни, да и вообще на содержание семьи кому б таких денег хватило. Но бессемейному Астерию хватало, даже что-то оставалось порой. Раз в киммерийскую неделю лодочник, уговорившись заранее с двумя соседними переправами, брал выходной. Отоспавшись, выходил он на крыльцо, присаживался на ступеньки, откупоривал купленную заранее бутыль мёду двойной сычености, и до самого вечера пил из горлышка, лишь изредка перебрасываясь парой слов с соседями. Справа, через узкий переулок, стоял дом лучшего киммерийского резчика по родониту — Романа Подселенцева, очень оживившийся с тех пор, как появилась в нем дополнительная команда жильцов, которых Астерий всех в лицо выучил лишь на пятый-шестой месяц их тамошнего проживания, — к весне, словом. Здоровался Астерий на всякий случай со всеми: глядишь, будущие клиенты банно-мемориальные, так чтоб ни на какую чужую переправу не ходили бы.

Слева жила довольно молодая пара, супруги-художники Коварди, Вера и Басилей, эти вечно пропадали в глубинах дома, рисовали на продажу картины-обманки, такие, на которых лежит вот кедровая шишка, луковица, либо же маузер, а потянешь к ним руку, хвать — и не возьмешь ничего, потому как всё нарисованное. Супруги на крыльцо выходили нечасто, но как раз в лодке у Астерия появлялись регулярно. И в баню их лодочник возил, и на мемориальное кладбище, там Коварди резьбу всякую для своих картинок срисовывали. А за их домом, южней, была неширокая улочка, заканчивавшаяся четырьмя ступеньками, ведшими в глубь Рифея. Это и была пристань, рабочая пристань Астерия. Дальше нее лодочник отлучался редко, даже мытарь гильдии в половине двенадцатого ночи приходил к порогу дома Астерия. С восьми до одиннадцати вечера Астерий тоже работал, но не как утром и не как днем: члены гильдии возвращались домой по служебному проездному, припозднившиеся посетители бань и кладбища платили вдвое против дневной таксы. Эти деньги целиком сдавал Астерий в фонд защиты от возможных стихийных бедствий. И невелика беда, что ни одного серьезного стихийного бедствия лодочник на своем веку не видал. Жалко, что ли, заплатить, чтоб и дальше их не видать? Впрочем, лично для Астерия таковым бедствием вполне могли считаться бобры. Потому что и здесь, на месте работы, максимально удаленном от прежнего — того, что было когда-то на Селезни, насколько сумела сделать гильдия, — бобры не оставляли лодочника в покое: все как один держали они на него длинный красный зуб.

Гласный выборный от бобрового населения в Киммерионе за первый же год работы Астерия на новом месте передал лично архонту три жалобы на небрежность лодочника. Первые две были однотипны: оный-де Астерий преступно (ясно, что в нетрезвом виде) упустил в Рифей рулевое весло, каковым, свободно (и преступно) неуправляемо поплывшим вниз по течению, был на приватной своей даче близ Второго Мёбия ушиблен престарелый Кармоди (во втором случае — Мак-Грегор), каковое весло и прилагалось в качестве единственного вещественного доказательства; Кармоди же (во втором случае — Мак-Грегор) не мог явиться лично, ибо ушиб его имел столь серьезные последствия, что сделался престарелый бобер-гипертоник нетранспортабелен.

Гильдия заказала независимую экспертизу, и с первой кляузой покончили мигом. Весло оказалось не только не казенное, но было оно вообще выстругано самими бобрами из рифейской липы, редкого дерева-эндемика, за поруб и погрыз какового чуть ли не с времен Евпатия Оксиринха полагался штраф. Во втором, полностью аналогичном случае, весло оказалось натуральное, человечье, но без малейших следов работы лодочника; странно как-то выходило — будто сходил Астерий на Елисеево Поле, укупил в торговых рядах новое (дорогое — десять мёбиев!) лодочное весло, потом злоумышденно бросил его в Рифей, чтобы сорока верстами ниже по течению, на бобриных дачах, зашибло оно прямо в макушку почтенного гипертоника Мак-Грегора (то ли Кармоди?). Никакой другой вариант не проходил, алиби Астерий имел железное, словно кедр, никуда он со своей переправы в последний месяц не удалялся, и тому три сотни свидетелей, в их числе две бобрихи-бобылки почти вымершего рода Равид-и-Мутон, прижившиеся возле Земли Святого Витта. Скрежеща красными зубами на проклятых ренегаток, кляузники отвели свою жалобу как ошибочную и уплыли куда-то, где мудрые и нетранспортабельные старейшины, надо полагать, вложили исполнителям аж по киммерийские календы за халтурную работу.

Третью жалобу передали в архонтсовет под Пасху. На этот раз пострадавший бобер со всеми справками с Дерговища (о получении им черепно-мозговой травмы от длинного деревянного предмета) с заштопанным на том же Дерговище бритым скальпом, заявился в архонтсовет лично. Но и гильдия не дремала, не зря же она прибирала у своих членов до девяноста процентов доходов; словом, независимая экспертиза на подобный случай была наперед заказана и оплачена. Притом эксперт был многозначительно приглашен с Земли Святого Эльма, восточная переправа с которого прямиком вела в Римедиум, — тонкий намек на то, что если виновен Астерий и бобры смогут этот факт доказать — то поедет он прямиком и до скончания века чеканить мелкую монету, а если не смогут доказать — то есть прецеденты: примерно одного в год (в среднем) бобра с Мёбиусов сама община привозит и просит загнать во все тот же Римедиум на подсобные столярные работы.

Весло было — точно — с переправы Астерия, и такое изношенное, что дивно, как не обломилось раньше об уключину. Одна беда, во всю длину весла перочинным ножиком кто-то вырезал надпись: ДОЙ ДОИЧ — Я, ВЕСЛОМ ЭТИМ ГР… — тут надпись заворачивала на другую сторону весла — ЕБУ! КТО ТРОНЕТ ВЕСЛО, ТОГО УШИ… — надпись делала еще один поворот — БУ! Документы гильдии продемонстрировали, что данное весло покойный предшественник Астерия по ветхости сдал в гильдию же и взамен получил новое, а старое гильдия продала на жвачку… бобрам. Минойский кодекс предусматривал за подобный подлог немедленную смертную казнь, которую всегда заменяли вечным отсылом в Римедиум. Общерусский императорский кодекс позволял рассмотреть преступление как мошенничество мелкое (если закрыть глаза на очевидную попытку оговора, за что минойский кодекс назначал всё то же самое), с условным сроком наказания и последующей выдачей на поруки. Усталый архонт предложил передать дело в Верховный Киммерийский суд, там могли дать больше, могли дать меньше, а могли вытащить на свет Божий и две первых кляузы, тогда под ответственность попадала вся бобриная община, а за групповуху такого рода чуть ли не всем бобрам мог грозить групповой Римедиум с последующим вечным поражением в гражданских обязанностях, вспомнили бы им все провинности со времен Евпатия, — но тут бритоголовый преступник немедленно пошел в сознанку. Он, Дунстан Мак-Грегор, и только он один… Дальше рассказывать неинтересно. Бобра сплавили в Римедиум, весло поместили в музей из-за того, что как резчик покойный Дой Доич мог вполне именоваться «мастер круга Романа Подселенцева», Астерию в виде компенсации за истрепанные нервы выдали совершенно новое весло и путевку в санаторий возле Триеда, от которой Астерий немедленно отказался, взамен попросил три дня выходных, — каковые тотчас же использовал, пил два дня крепчайшую сладкую, на третий протрезвлялся, на четвертый привычно вышел на работу.