Тенеграф - Кшиштоф Пискорский Страница 2

На выборе героя, словно на гвозде, повисает вся тяжесть повествования. Поэтому ничего удивительного, что мне непросто решить, с кого начать мой рассказ, – и, конечно, речь тут не об осаде Серивы, поскольку нынче она – история лишь для досужих корчмарей, а не для человека, любящего интересные книги. Не говоря уж о том, что во времена, когда начинается мой рассказ, Серива вот уже четыреста лет пребывала в руках вастилийцев; имя же ее приняла свободная конфедерация городов, что некогда стояли на землях Вастилии.

Если уж говорить о моем повествовании, то есть три персоны, подходящие, чтобы его начать, поэтому я вкратце упомяну о том, в каком положении находилась каждая из оных утром двадцать второго дня месяца жатвы, когда все и началось. Первой из этих персон был лысеющий ученый муж, известный в Сериве под прозвищем Эль Хольбранвер, поскольку именно из того болотистого края на Севере он и происходил, из-за чего с трудом разговаривал на серивском языке. Сей любитель ранних прогулок, аскет, одаренный, увы, полным телом сибарита, лишившийся в молодости на поединке кончика носа, на рассвете двадцать второго дня месяца жатвы, когда все и началось, был уже на ногах. Стараясь не разбудить дочку, что спала в той же комнате, он отодвинул от стены секретер темного дерева. Взгляду его открылась сверкающая точка – наполненная первыми лучами солнца дыра, которую он провертел в прошлый полдень втайне от владельца дома.

Хольбранвер выглянул сквозь отверстие на солнечный диск, значительно более яркий в Сериве, чем в его родных краях. Отступил, ослепленный, а потом приложил к отверстию стеклышко, на котором виднелся темный рисунок, увековеченный там с помощью комбинации серебра, магния и нескольких кислот.

Свет прошел сквозь стекло, создавая на противоположной стене большую картину. Хольбранвер долго смотрел на нее. С каждым мигом и каждым толчком крови в висках он все сильнее чувствовал, что совершил величайшее открытие в своей жизни. А был это человек, который сумел рассчитать, как далеко от поверхности Земли находится Солнце и сколько теряет человеческое тело в весе в момент смерти.

Второй из персон, оказавшихся важными для всего повествования, был Эльхандро Камина, печатник из маленькой типографии поблизости Переулка Криков. Камина владел одной из первых в Сериве печатных машин и умело ее использовал, издавая перепечатки классических произведений, дешевые романы, продаваемые без обложек, а также томики дворцовой поэзии. Он как раз сидел за бюро, все еще при масляной лампе, хотя в окно уже заглядывал свет дня. Размашистыми движениями он писал в толстой рукописи, оставляя бесконечную череду знаков, которые сам же и придумал: пометок, сносок, переносов. В комнате внизу его помощник выкладывал из наборного шрифта первую страницу, внимательно складывая текст в его зеркальном отображении, всякому слову посвящая больше времени и внимания, чем позволяло себе нервное, поспешное перо автора, – а тот писал так, будто полагал, что в рабочие комнаты его в любой момент ворвутся инквизиторы. Терпения у помощника было даже побольше, чем у самого Камины, который, наконец, несколько раз отчеркнул название, словно в поисках необходимых слов, а потом вывел на шершавой бумаге последнюю версию: «Дневники анонимного дипломата, писанные во времена двадцатилетней войны, или Как Серива союзникам позорный мир навязала. Том первый из двух».

Помощник как раз вкладывал заглавную «Д», когда наверху Эльхандро заколебался, читая одну из последних страниц. На миг он даже позабыл, что держит в руках перо; на кончике оного собралась капля чернил, все сильнее стремившаяся вниз. Он поправил очки с толстыми стеклами, потер седую щетину, покрывавшую худой подбородок, а потом перечитал текст снова. Задумывался не над словами, которые уже видывал не раз, но над тем, какие те будут иметь последствия – что случится, когда прочтут их обитатели Серивы. Некоторое время он раздумывал, не остановить ли станок. Он еще мог отказаться, издать вместо этого трактат о дворцовых танцах, переведенный с флорентинского, уже какое-то время ожидавший своей очереди. Однако чувствовал он изрядное искушение переступить черту, сделать нечто смелое. Встряхнуть старый порядок: мир толстых грандов, пускающих ветры в шелковые штаны.

В тот миг решалась судьба многих людей, поскольку именно такова суть истории, формирующей государства, – вся она собирается в миге, когда некто решается сделать шаг, который до той поры казался слишком опасным.

Оставим же Эльхандро Камину с его непростым решением, поскольку пришла пора представить третье действующее лицо, а им был сам Арахон Каранза Мартинез И’Грената И’Барратора. Он не совершал открытий и не сидел над опасными манускриптами.

И’Барратора просто-напросто спал.

Это не слишком-то интересное вступление, особенно если сравнивать с двумя первыми. И все же об ученых или печатниках не рассказывают славных историй, самое большее – всякие анекдоты, как тот, об Альрестеле, который открыл, что просмоленное куриное яйцо после погружения его в воду начинает сверкать, словно серебро, а после продал оное жадному Лертесу. Но это хороший материал для веселого разговора в таверне, а не для толстой книжищи в двух томах.

А потому самым главным персонажем в этой истории станет именно И’Барратора.