Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ] - Мария Семенова Страница 2

Братья были тогда уже все усатые, все женихи. А я кто? Девкаплаксивая. Взмолилась не губить зря, попросила отдать никчёмного мне –посмеялись, прочь оттолкнули.

…Вот когда, кажется, в самый первый раз пробудиласьдремавшая во мне наследная сила! Ой, как же я бросилась!.. И отстояла-таки, вчьей-то шапке унесла дрожащий мокрый комочек, и он до рассвета сосал мой палец,смоченный молоком, держал на весу переднюю лапку и плакал от обиды и боли… Яходила с ним по двору, потому что в доме спали сестрёнки. И только потом, когдаон устал плакать и затих, убаюканный, у меня на руках, я стала смекать и самаиспугалась, поняв: шутки шутками, а ведь одна ринула здоровенных парней!..

С тех пор минуло время. Молчан давно вырос в большущего иочень гордого зверя и знать не знал никого, кроме меня. А ко мне присватывалиськаждое лето, но я ни с кем об руку не ходила проведать любимые ягодные поляны,никому не рассказывала про ёлку-шатёр… Нужны были мне все эти женихи и ихматери, искавшие в свой дом ещё одни крепкие руки, послушную спину и детородноечрево… Я как будто поняла о себе нечто значительное и скрытое от других, и делобыло не в силе, хотя и в ней тоже, конечно.

А шёл мне теперь, страшно вымолвить, двадцать первый год.Подружки жалели меня, говорили, что я кажусь моложе. Да и седых волос у менябыло пока немного. Пять не то шесть на всей голове.

Радость-ёлочка стояла чуть на отшибе, касаясь травытёмно-зелёным плащом, отороченным светлой, нынешнего года хвоей. На загляденьекрепка собой и хороша. А придёт осень – вызолотит за нею ровненькие берёзки,обольёт румянцем рябины…

– Здравствуй, красавица! – сказала я ёлке.

Ветра не было, но дерево поклонилось в ответ.

Уходившее солнце освещало лишь самые лесные макушки. Явыпряглась из кузова и оставила его в холодке. Молчан первым нырнул под плотныеветки, проверяя, нет ли кого, не надо ли выгонять.

Здесь у меня был давно обжитый дом. Горбатой кучей пушиласьмноголетняя опавшая хвоя – мягкая перина любому доброму гостю. А поискатьхорошенько, найдутся и кремень с кресалом, и миска с ложкой, и закопчённыйгоршок! И даже глиняный светильничек, чтобы в зимнюю ночь не скучать одной втемноте…

Совсем померк свет, чуть пробивавшийся извне. Я развернулатряпицу, вытаскивая хлеб-сало, и припомнила, как вздумала было однажды принестидругую ложку – а мало ли! – и как потом махнула рукой и не принесла.

Вот и ещё одно лето одиноко уходило от меня прочь, на закат,падало за леса и болота, за великое море… я и вчера это знала, и позавчера, нотут как накатило – да что ж это со мною? За что мука такая?! И до тогозахотелось выпорхнуть из-под ёлки, прижать ладони ко рту, разорвать крикомсгустившийся ночной мрак:

– Где ты?..

И затеплится вдали живой огонёк, протрубит серебряный рог,откликнется человеческий голос… Не может того быть, чтобы не отозвался… Ираздвинет унизанные росою кусты, выплывет из тумана долгогривый уверенный конь,и выедет на поляну Тот, кого я всегда жду.

– Ты ли звала, девица? – спросит он, улыбаясь, а яслова разумного выговорить не смогу, только кивну… Я не умела представить ниголоса, ни лица, но не сомневалась – признаю немедля. И не забоюсь я его – дакого я боялась! А он будет сильный и большой, орёл против меня, птенчикажелторотого. Что ж не быть птенчиком у такого-то под крылом. И взойдёт золотое,ликующее вешнее солнце, и покажется, что всю прежнюю жизнь я бродила в дикомлесу, а теперь попала домой…

Я лежала недвижно, не раскрывая глаз, лишь тёплые слёзытекли себе из-под век, скатывались по вискам, противно ползли в уши. И кто-тодругой, всегда живший во мне, смотрел как будто со стороны и кривился,насмешничал: развалилась кобылища, хоть в соху пряги, жди, сейчас кто придётголовку шёлковую гладить, слёзы жемчужные утирать…

Я не побегу никуда. И звать не стану. Глупости всё. Мечты.Не отзовётся никто, кричи не кричи. Орла заждалась. А вот осерчает дядька дасговорит долой со двора замуж за малолетку, сопли ему вытирать, на руках носитьсонного на полати…

Молчан заскулил еле слышно, ткнулся холодным носом мне вщёку. Он не любил зря подавать голос, в жизни не лаял и редко даже рычал. А ужстрогий был – не всякий раз допускал себя приласкать. Но вот уразумел горехозяйкино и то, что за мою обиду некого рвать, что сродни она тоске зверя,глядящего на луну.

Я обняла доброго пса и скоро уснула. И будто кто шепнулнапоследок: пройдёт двадцать лет, и вспомнишь, счастливая, всё нынешнее сосмехом… Теперь я знаю, это нашёптывала мне сама моя молодость. Молодостьсклонна отчаиваться там, где нет повода для огорчения, и надеяться, когда уже ибыть не может надежды.

Я спала и не слышала, как по лесу зашумел порывистый ветер,а после и дождь.