Бессердечное милосердие - Эйприл Женевьева Тухолки Страница 2

Сон, как обычно, не шел ко мне, а лишь коварно манил, подобно тщедушной, c ввалившимися глазами фее из северных саг.

Низкорослое, гибкое тело Ови плотно прижималось к мне, мы дышали в едином ритме, лежа ногами к умирающему огню. Мы остановились в девяти-десяти милях от городишка, называемого Хейл. Там наверняка нас ждет работа, и, учитывая, что кошелек у меня на поясе почти пуст, мы за нее возьмемся. Монету женщины из Ибера обменяем завтра в ближайшем постоялом дворе на еду и эль, что станет приятной переменой после воды из реки и пойманного сегодня вечером в силки кролика.

Я прислонилась щекой к макушке Ови. Ее густые светлые косы пахли снегом, как и вся она. Снегом и еще немножечко арктической вайдой, поскольку каждые несколько месяцев красила концы волос благоухающими листьями северной вайды, отчего они становились голубыми, точно зимнее небо. Так уж ей нравилось.

Хоть Ови никогда не говорила о своем возрасте, мы думали, что она – старшая из нас, и что ей, возможно, девятнадцать, а может быть, и все двадцать. Она была немногословна, отчего, наверное, и казалась мудрее.

Но, несмотря на всю свою мудрость, по ночам Ови обнимала меня руками, точно ребенок, и что было сил прижималась ко мне. Джунипер однажды предположила, что это из-за кошмаров, в которых, похоже, Ови снилось, как она лишилась глаза.

Позади меня во сне зашевелилась Морская Ведьма. Она, свернувшись калачиком, лежала, спиной привалившись к моей спине, и ее густые локоны служили нам подушкой. В отличие от Ови Джунипер едва заметно пахла солью, или скорее солеными цветками, которые фремиши извлекают из океана и, высушив на солнце, используют как специи. Однажды я даже попробовала ногу жареного оленя, щедро сдобренную такими специями, – то была плата за наши услуги: мы избавили от мук больного сына слуги, который, по мнению ярла, умирал слишком уж медленно.

Руна, как обычно, спала поодаль, и ее длинные ноги окутывала полутьма. Остальные всегда спали вместе, и постельным бельем нам служили наши теплые черные плащи.

Спать вместе, точно стая собак, согревать друг друга по ночам… Я с детства к этому привыкла. Но знала я и как спится одной – хорошо помнила долгие одинокие часы, которые провела на дороге после того, как убежала из Блаженного Дома. Я сворачивалась клубочком под деревьями, и не было никого, к кому имело смысл бежать, да и идти было некуда. Воспоминания были так свежи, словно от тех тоскливых ночей меня отделяло мгновение длиною в биение сердца.

Рядом послышался шорох. Я подняла глаза. Оказалось, Тригв встал и подбросил полено в костер.

Как и многие мужчины в Ворсленде, Тригв носил длинные волосы. Люди часто принимали Тригва и Руну за брата и сестру, хотя, по-моему, эти двое отличались друг от друга, как снег и кровь.

Тригв был рожден за три недели до начала фестиваля Остара ^[1], во время последних судорог умирающей зимы, и, видимо, от того мысли его были четкими, радостными и ясными, точно зимний ветер, налетевший вдруг с океана. Он был отменно уравновешен, и в сердце его жило сострадание, подобное состраданию лекаря. Он был самым беспечным из нас – таким же беспечным, как Квиксы – знаменитые лучники, что бродят среди Семи Бесконечных Лесов.

И у Джунипер была живая, веселая душа, какой не было ни у Руны, ни у Ови.

Джунипер однажды сказала, что Руна и Ови постигли тьму, и теперь они носят ее в себе, но Тригв тьму отверг и устремлениями обратился к свету. Морская Ведьма, приподняв брови и уперев руки в бока, пристально взглянула на меня, будто вопрошая: «А как с тобой обстоят дела, Фрей? Что в душе у тебя, мрак или свет?»

Мы нашли Тригва прошлой зимой. Он сидел рядом с опрокинутой телегой, единственный оставшийся в живых из деревни Доррит. У него не было ни семьи, ни дома, как и у всех нас – Сестер Последнего Милосердия.

Своих родителей я потеряла, когда мне было двенадцать. Они умерли от снежной лихорадки. Отец мой был рыбаком, иногда строил корабли, а мать была ткачихой. После их смерти брат моего отца продал меня в Блаженный Дом, где мне пришлось стирать белье и мыть полы. Повзрослев, я должна была приступить уже к другим обязанностям – обязанностям взрослых женщин. Когда рыжеволосая управительница Блаженного Дома, добрая только с виду, заявила, что я уже готова для работы в спальнях, поздним вечером я выбралась из окна и сбежала. Я бежала и бежала, и остановилась, лишь встретив Сигги.

Ночи тогда делались все длиннее и холоднее – уже наступила осень. Лето в Ворсленде яркое, радостное, но короткое – недель десять-двенадцать, не более. Я со страхом ожидала приближающейся зимы, помня предыдущую, весьма жестокую. В ту зиму у дорог я сама видела не менее шести припорошенных снегом синюшных тел путешественников, замерзших рядом с потухшими кострами. Частенько я и по сею пору опасаюсь, что ночью потухнет и наше пламя – один пронзительный порыв ветра, и все мы вскоре заснем навеки. Но Руна, к счастью, умеет отлично обращаться с огнем: даже в самую холодную ночь она может разжечь самое мокрое дерево, и пламя не гаснет до рассвета.