Иная. Песня Хаоса - Мария Токарева Страница 2

Лет в двенадцать Котя мечтала сбежать из деревни, стать отважным мореплавателем, увидеть своими глазами все чудеса. Но мечты оставались мечтами, а монотонная тяжелая работа день ото дня подтачивала веру в свои силы. Дни начинались одинаково: встать, умыться, быстро помолиться духам, покормить скотину, убраться в хлеву, принести воду из колодца или из реки. Осенью наступала страда, хотя лесная почва, удобренная еловыми колючками, плодоносила скудно. Бо́льшим почетом в селении пользовались умелые охотники, а не пахари.

Вечерами все женщины в доме ткали и пряли под мерцающим светом лучины. Старшая жена неплохо пела, у Коти не оказалось такого таланта, зато она научилась вышивать красивые узоры. Красная нить обычно вилась по краю льняной рубашки, превращаясь в традиционный орнамент-оберег — если запечатать им рукава, ворот и подол, то никакая злая сила не принесет хворей и бед. Хотелось в это верить, а если уж кто-то заболевал, то говорили: неправильно составлен узор.

Поэтому юная мастерица всегда внимательно рассматривала свою работу, но как-то раз ее посетили смутные сомнения. Она пыталась вышить птиц, цветы и круги оберегов, но у нее непроизвольно получилось нечто иное. Птицы напоминали сказочных животных без четкой формы и названия. И еще в голове она снова услышала неясный зов, как тогда, у проруби. Вышивка оживала для нее новыми образами, на миг словно наяву блеснули два оранжевых огонька. Сделалось страшно.

— Что это у тебя за звери? — встрепенулась вторая жена, отвлекая от завороженного созерцания.

— Не знаю, — ответила вкрадчиво Котя.

При всем своем приниженном положении она никогда не позволяла приказывать ей. Если ей и говорили что-то недовольным тоном, бранили или даже били, то она просто молчала, научилась от матери. Объяснять или оправдываться она и вовсе не умела, поэтому средняя жена замолчала, только бросив:

— Сама носить будешь. Если неправильный узор тебя сгубит, себя вини.

Котя ничего не ответила, как обычно. Казалось, она молчала и копила злобу, каждый новый удар судьбы делал ее только сильнее и упорнее. Она надеялась выбраться, она все еще верила, что однажды все изменится.

Как-то раз, в пятнадцать лет Котя попыталась напроситься в ученики охотника. Старик с косматой седой бородой рассмеялся и отказал, за ухо приведя девчонку обратно на двор.

Ох, как ей за это всыпал отчим! А его старшая жена потом носилась за ней по двору с хворостиной, но проворная девчонка вскочила от нее на крышу курятника. Толстая баба опешила от такой прыти и ловкости, оставшись на земле и потрясая своим «грозным» оружием. Сначала она требовала немедленно слезть, но иногда Котю не удавалось пересилить никому. Она чувствовала, что на высоте до нее никто не доберется, при этом сама не помнила, как это ей так удалось.

— Точно кошка! Рысь! — немного остыв, уже спокойнее злилась старшая жена. — Ух, тварь лесная! Кем только был твой отец? Не созданием ли Хаоса? Чужеземец проклятый!

— Да нет, сама я такая уродилась, — почти насмехалась девчонка. — Какое же создание Хаоса! Он как человек выглядел.

— Мало ли как выглядел, змеюка ты этакая! У тварей Хаоса нет формы, они тебе превратятся в кого угодно при желании. Ну! Ты слезать собираешься?

После того случая Котя все-таки доказала, что годится не только для прялки: ей разрешили охотиться на зайцев и другую мелкую дичь. Только времени на это совсем не оставалось. Быт женщин вращался вокруг двора и дома, где неизменно находилось множество важных дел. С возрастом строптивости поубавилось. За два года появилась некая степенность, если не сказать проще — обреченность.

— Это несправедливо. Мы работаем-работаем, а никто даже не видит, — еще в детстве протестовала Котя.

— Таков труд женщин. Если мы перестанем работать — увидят. И это уже будет худо, — настойчиво объясняла мать.

Тогда в ее тоне появлялись прежние ласковые нотки. Впрочем, тут же возникало какое-нибудь важное поручение, и она снова отсылала от себя дочь. Коте все больше казалось, что мать воспринимает ее как главную ошибку своей жизни, а редкие проявления любви к своему чаду — это временное забытье, воспоминание о тех коротких пяти годах рядом с торговым гостем, рядом с отцом.

«Может быть, я найду его однажды!» — думала иногда Котя. И в зависимости от настроения фантазировала. Иногда она представляла, что отправится в дальние странствия на большом корабле, чтобы отомстить отцу, ворвется в его богатый дворец, который она видела большой избой, приставит к его горлу нож и потребует ответов за содеянное.

Но если случалась ссора с матерью, то воображение рисовало уже другие образы: вот она мчится под косым парусом, возвращается к убежавшему отцу, а он вспоминает ее и оставляет жить рядом с собой в довольстве и неге. Но потом либо наступало утро, либо кто-то отвлекал, и оживающие иллюзии таяли, точно облачка тумана над многочисленными болотами.

Она неизменно оставалась пленницей двора, выходили женщины в основном летом-осенью в страду или за ягодами или грибами. В остальное время Котя убирала за скотиной, вычищала золу из печи, подметала полы, а до более приятных дел, например, почти священной выпечки хлеба, ее и не допускали. В большой семье отчима ее считали чужой. Кажется, общее негласное клеймо с годами начала разделять и мать.

— Ты-то здесь никто, сиди тихо, — негромко говорила она перед сном, когда они лежали рядышком на широкой лавке. — Меня вон вроде как женой взяли, а тебя вот-вот выдадут замуж за какого-нибудь старика или убогого.

— Зачем меня замуж? Я не хочу, — устало отвечала Котя.

Она не считала, что замужество принесет ей хоть что-то хорошее. Быть хозяйкой в своей избе рядом с постылым человеком — никакой радости. Хотела бы она по любви, по зову сердца, чтобы делить вместе скорби и радости. Как говорили перед духами в день заключения брака: две жизни — одна судьба. Вот так и мечтала Котя, надеялась, что все-таки найдется ей однажды красивый любящий муж.

Но добрые симпатичные парни из общины на нее и не смотрели, вернее, им запрещали отцы, напоминая о мрачном чужеземце, который разорил их лес, вогнав деревню в страшную нищету. Об их селении со времен отплытия торгового гостя, кажется, никто не вспоминал. Только летом приезжали за княжьей данью.

— Ну, надо так. Всех выдают, даже если приемная, — вздохнула мать. — Красивая ты в отца, вот вторая жена и злится. У нее-то две дочки не пойми что, рябые, кривоногие. Тьфу! А сначала им надо, потом уже тебе жениха искать. Сбагрят тебя, кровинка моя несчастная, и не увидимся больше.

Котя только плотнее прижалась к матери, но та не отвечала на мимолетную нежность, не позволяла себе снова оттаять. Она как будто боялась, что ее отвергнет собственная дочь. И со временем Коте уже не хотелось проявлять ласку и искать защиту у матери. Долгими ночами они просто лежали на узкой старой лавке спина к спине: отчим не очень-то часто приглашал мать к себе. Обычно он спал на печи с первой женой, которую еще в юности взял по любви.