Последний выдох - Тим Пауэрс Страница 2

Кути не разрешали смотреть кино… или телевизор и даже есть мясо, так что ему приходилось тайком бегать в «Макдоналдс» за бигмаком, а потом жевать резинку, чтобы отбить запах.

Кути хотел стать астрономом, когда вырастет, но родители и мысли не допускали о том, чтобы отправить его в колледж. Он не был уверен даже в том, что ему разрешат доучиться все четыре года в старших классах. Родители говорили ему, что он чела, как и они, и что его долг в жизни – м-м-м, это так просто и не скажешь – поладить с этими мертвецами. Стать для них «новым Кришнамурти» – нести их слово миру. Готовиться к тому, чтобы, когда помрешь, оказаться в этом туннеле.

А до тех пор никакого телевидения, или кино, или мяса, а когда вырастет, ему не суждено было жениться или даже вести половую жизнь – не из-за СПИДа, а потому, что махатмы этого не одобряли. Еще бы, думал он, чего от них еще ждать-то, если они мертвы и, очевидно, носят подгузники и все время заняты перекладыванием чужих кофейных чашек.

Но самую большую подлянку родители подложили ему в тот день, когда он появился на свет – они назвали его в честь одного из этих самых махатм, мертвеца по имени Кут Хуми. Расти с именем Кут Хуми Парганас и неизбежным прозвищем Кути – вошь было… да, видел он множество толстяков и заик, которых в школе безжалостно дразнили, но всегда жалел, что не мог поменяться ни с кем из них местами, взяв в придачу имя вроде Стива, или Джима, или Билла.

Он двумя руками поднял Данте на высоту дюйма в четыре и выпустил. Бах! Но бюст вновь не разбился.

Он не сомневался, что родители поклонялись этой штуке. Бывало, вечерами, уже отправившись в постель, когда ему вроде бы полагалось спать, он прокрадывался обратно и, заглядывая через щелку в гостиную, видел, как они кланялись перед нею и что-то бормотали, а в определенные дни – на Рождество, например, и Хеллоуин, с которого прошло чуть больше недели, – мать вязала для Данте крохотные шапочки и шарфики. Она обязательно надевала на него новые, ни в коем случае не прошлогодние, хотя и хранила все, что связала раньше.

И еще родители всегда убеждали Кути – излишне нервно, как ему казалось, что предыдущего хозяина дома по чистой случайности звали Дон Тей (иногда они говорили Ом Тей), и поэтому по ночам то и дело звонят какие-то пьяницы или сумасшедшие, и можно подумать, будто они хотят поговорить со статуей.

«Терминатор-2», «Пи-Ви» по телевизору, «Братья Марио» и «Тетрис» на «Нинтендо». Бигмак и иногда, тайком, «Мальборо». Рано или поздно колледж и, может быть, даже школу удастся закончить. Астрономия. Друзья. И тому подобное – с одной стороны.

Раджма, кхатте чхоле, масур-дал, мунг-дал, чана-дал – все это фасоль, приготовленная чуть-чуть по-разному. С другой стороны. И вдобавок махатмы, создание какого-то нового теологического ордена (вместо учебы в колледже) и никаких подружек.

Как будто у него была такая возможность.

«Тебе не нравится, что Мелвин прикоснулся к тебе, и на тебя переползли его вши? Так ведь у нас в классе есть своя собственная Вошь» ^[3].

Он стиснул челюсти с такой силой, что зубы заболели и из зажмуренных глаз брызнули слезы, но все же поднял Данте обеими руками над головой – сделал паузу – и швырнул его в камин.

Глухо треснув, бюст разлетелся на сотню белых крошащихся кусков, часть которых вылетела на зеленовато-коричневый ковер.

Он открыл глаза и несколько секунд, затаив дыхание и прислушиваясь к сердцебиению, просто смотрел на покрытые белой пудрой осколки. Потом он позволил себе выдохнуть и медленно протянул руку вперед.

На первый взгляд в камине валялись только острые обломки гипса, но, пошарив трясущимися пальцами в куче, он выудил оттуда брусочек размером с две карточные колоды, склеенные между собой. Он поднял находку – она оказалась тяжеленькой, – и, когда он стиснул ее, поверхность слегка подалась, выпустив облачко пыли, из-под пальцев посыпались крошки прилипшего гипса.

Он оглянулся на входную дверь и попытался представить себе, что сделают его родители, если сейчас войдут и увидят все это. «Очень может быть, – подумал он, – что-нибудь страшное».

Он принялся теребить податливую оболочку, скрывавшую содержимое, подковырнул уголок и понял, что это что-то вроде узорчатого шелкового носового платка, затвердевшего от гипса.

Отогнув угол – это оказалось просто, – он в две секунды развернул всю побелевшую от гипса тряпочку, и в руках у него оказался стеклянный брусочек. Его грани были слегка выщерблены, но он поблескивал, а его полупрозрачная глубь оказалась туманной, как дымчатый кварц.

Кути повернул его к свету, падавшему в окно…

И воздух словно задрожал, как будто где-то в небе ударили в огромный гонг, и он звенел и сотрясал землю на какой-то инфразвуковой ноте, слишком низкой для того, чтобы звук могло уловить человеческое ухо.

Горячие ветра Санта-Аны весь день расчесывали сухие травы на склонах гор Сан-Бернардино, как воздушный прилив продвигаясь на запад через разделенные расстоянием в несколько миль города Апленд и Фонтана, переливаясь через холмы Сан-Хосе в Лос-Анджелесскую низменность, откуда смахнули покрывало смога в море и позволили местным жителям с галлюцинаторной ясностью увидеть на фоне поразительно голубого неба пики Маунт-Вильсон и Маунт-Болди.

На улицах старых жилых кварталов пальмы гнулись, кивали головами и стряхивали сухие разлапистые листья на припаркованные автомобили, и красные плитки черепицы, расшатанные летними дождями и ветрами, вываливались из цементного ложа и разбивались на проезжей части, сплошь и рядом представлявшей собою две полоски выбитого бетона с растущей между ними травой. В непрерывное посвистывание и стоны ветра вплеталось лишь хриплое карканье ворон, безуспешно пытавшихся лететь против ветра.

Поодаль, на улицах, окружавших Восточную Лос-Анджелесскую транспортную развязку, где идущее с севера 5-е шоссе расходится на автострады, ведущие к Золотым воротам, Санта-Монике и Голливуду, горячий ветер весь день раскачивал на рессорах большие неторопливые автобусы Управления пассажирского транспорта, громыхающие по размягченному жарким солнцем асфальту, и извечный запах дизельного выхлопа и озона, смешанный с легкой клубнично-сладкой отдушкой отбросов, в этот день сменился на совершенно непривычный дух далеких трав и раскаленных камней пустыни Мохаве.

И в мгновение, когда солнце спустилось к горизонту, вычертив на алом фоне четкие силуэты деревьев и баков нефтехранилищ, возвышавшихся на холмах к западу от Санта-Моники, гораздо больше, чем обычно, автомобилей вдруг принялось метаться из ряда в ряд, наезжать на дорожные бордюры, врезаться в фонарные столбы или газетные тумбы или катиться вперед перед красными сигналами светофоров и врезаться в бамперы остановившихся впереди машин, и множество бездомных в Восточном Л.-А., и Флоренсе, и Инглвуде поспешили укрыться под магазинные тележки со своим нехитрым скарбом и взывали кто к Иисусу, кто к ФБР, кто к дьяволу, кто к каким-то своим неведомым прочим божествам, а на Малхолланд-драйв все автомобили, направлявшиеся к западу, дернулись направо, потом налево, а потом снова направо, как будто их водители принялись раскачиваться в такт одной и той же песне, передававшейся по радио.