Ловцы душ - Александр Мазин Страница 19

От питья Малец опять «поплыл», зато ноги перестали болеть. Хозяйка между тем встала над ним на четвереньки и тихонько заскулила. Мальцу казалось: она раскачивается вместе с полом и комнатой, и только черные затененные глазницы – неподвижны.

Хозяйка на четвереньках же начала пятиться. Отвисшие груди проволоклись по животу и ногам Мальца. Поскуливая и повизгивая, ведьма принялась вылизывать ему пах. Сердце отрока ударило, дважды подпрыгнуло и остановилось. Он перестал понимать: жив или умер. Чувствовал только жаркий мокрый язык да то, как распирает изнутри.

Сердце не билось, но грудь и плечи будто раздались. Малец хотел спросить: что с ним? Но в горле заклокотало рычание. Невиданная мощь толкнула вверх. Малец вскочил… и тут же повалился на карачки. Стоять на ногах стало трудно. Тут Малец глянул на свои руки и ужаснулся. Толстые, как корни старого дерева. Жесткий бурый волос, густой, как мех, ладони – с медвежью лапу. Четырехпалые, с желтыми кривыми когтями. Но все же ладони, а не звериные лапы.

Впереди маячило-белело бабье тело. Оно как-то уменьшилось, умалилось…

Ноги толкнулись сами и бросили вперед. Когти рванули шкуру на полу. Хозяйка обернулась, глянула снизу, из-под руки, и прижалась к полу. Лицо испуганное.

В горле опять родилось рычание, хозяйка поспешно задрала зад, и чужое мохнатое могучее тело рванулось вперед, упало на нее сверху. Окостеневший уд воткнулся с маху, как рогатина. Хозяйка заверещала. И завыла, когда бушующее внутри мохнатого тела пламя скрутилось до копейного жала и выплеснулось красным огнем в самое нутро.

И враз сгинул могучий зверь. Мощь покинула Мальца, он соскользнул с бабьей спины и вытянулся на замаранной шкуре.

Хозяйка тоже легла рядом, повернула к себе его голову, поцеловала мокрыми, солеными от крови губами.

– Бурый, – прошептала она. – Ты – Бурый!

Малец враз ощутил: так и есть. Могутное имя. Страшное. Его.

– Быть те Бурым отныне! – Хозяйка прижималась к нему, ластилась. – Не забудь меня, грозный. Не забудь, кто тебя нарек!

– Нет, – хрипло сказал Малец. Нет, не Малец. Бурый. – Не забуду, тебя, навия. Коли не забоишься.

Кромешница вскрикнула радостно, захохотала, набросилась, затормошила, разожгла и соединилась с ним уже в человечьем облике. Вышло совсем не так, как прежде. Но хорошо.

Однако ж навия баловала его, кормила, поила, плясала для него, уже не хромая, и нога без лубков.

Бурый подивился, куда делась ее колченогость:

– Где ж хромота твоя?

– Нету, избавитель! – Кромешница захихикала, завертелась, а потом зажгла еще целых три свечи. Чтобы увидел Бурый, как помолодела она, и порадовался.

И он порадовался, не зная еще, что взяла навия его юность. Себе взяла. Вытянулась ею вся из-за Кромки, явилась в людской явий мир.

Но после, узнавши, не обиделся. Потому что к тому времени брал то же у других. Научился.

Утром ведьма вывела его к Дедке.

Меньшим показался ему и ведун. Много меньшим, чем ране.

А Дедко ухмыльнулся широко.

– Ну? – спросил.

– Бурый! – сказала ведьма. – Бурый он! Чуешь, старый?

– Ох, чую! – Дедко прикрыл ладонью глаза и попятился.

Но то был притворный страх. Не скоро еще сравняется с ним ученик. А когда сравняется, Дедки уж в сем мире не будет. Так установлено.

Ели в огроменном зале, где Бурый давеча печь топил. Он сидел за длинным столом, в центре. Справа – Дедко, слева – хозяйка. Да та не столько ела, сколько прислуживала. Подкладывала Бурому, подливала, вилась вкруг него ужицей.

– Пей, любезный, ешь, любезный…

И он наворачивал. Добрая еда, а питье – и того лучше.

– И как ты, мать, зелье духмянишь? – спрашивал по третьему разу Дедко. – Чисто июльска роса!

– А то! – Хозяйка расплывалась улыбкой. – Мне лешак тутошний сам корешочки-травки тягает, а уж варить-дарить за сто лет научилась. Хошь, такое зелье сделаю, старый, что юнаком обернешься? Али такое, что козлом толсторогим заделаешься, ась?

Дедко захихикал.

– Не, – сказал, – молодым мне навроде ни к чему. А уж козлом, так тут твое зелье против меня слабо!

– Спробуем? – сощурилась ведьма. – Я теперича молоденькая, надоть третьего кобеля завесть!

Дедко отставил чарку, запустил персты в нечесану бороду, тоже сощурился… и сложив из изуродованной руки кукиш, наставил на хозяйку.

– Нутко, мать, зачинай плясать! Подолом крутить, меня веселить! – пропел он высоким голосом. И застучал правой рукой по черным доскам, так же припевая: