Внучка берендеева. Летняя практика - Екатерина Лесина Страница 19

— Почему раньше не сказал?

— Потому. — Ерема вытер испарину рукавом. — Сам не понимаешь?! Меня бы не выпустили… заперли… лечить… а там и залечили бы… Я не хочу умирать. Я дурак, но умирать не хочу. Отпустить нас не отпустят. Слишком много знаем… И надо уходить. Сейчас, пока есть еще шанс, пока… Смотри.

Он тронул кафтан.

Обыкновенный, из добротного сукна шитый.

— Рыжих в царстве хватает… А сейчас я на царевича похож не больше, чем ты… чем мы все… Денег есть немного. Доберусь… куда-нибудь доберусь, а там и дальше. Я подумал, что к степям поеду. Там хватает всякого… люду. Затеряться будет легче, чем здесь.

— Уходишь, значит?

Эта мысль Елисею не понравилась. Настолько не понравилась, что не удержал он волчью недовольную натуру, отозвалась она раздраженным рыком.

— Ухожу. Прости… И тебе уйти советую. Пока никто не понял, кем ты стал, но это ведь дело времени. До новой луны пара дней осталась. И ты ее уже слышишь.

Елисей кивнул.

Слышит.

Как не услышать, когда она рядом, белая госпожа, легкая шагом своим, прикосновением близкая. Того и гляди скользнет по загривку прозрачная длань лунного света и ухватится крепко, вытащит волчью подлую суть людям на кровавую потеху.

— Обернешься, и… не посмотрят, что из одной миски ели. — Ерема рванул воротник. — Не отпустят. Поднимут на колья. Скажут, если и не убивал, то убьешь… Сам знаешь, с такими, как мы, разговор короткий.

— Не доедешь. — Елисей протянул руку, но прикоснуться к себе брат не позволил, отпрянул, и лицо исказилось.

— Не надо!

— Ты болен.

Этак он далеко не отъедет. Упадет в кусты да и сгинет.

— Без тебя знаю. — Ерема потряс головой. — Шумит… шепчет, что нельзя уезжать. Что я с вами должен… за тобой приглядывать должен… А значит, самое верное — уехать. Нельзя его слушать.

Он зажал уши руками.

— Нельзя. Он меня отпустит, когда поймет, что я не с вами, что ушел… что…

Ерема дернул за поводья, заставляя кобылку пятиться. И та недовольно мотала башкой, грызла удила да всхрапывала.

— Успокойся. — Елисей повернулся к дороге.

А телега далековато уползла.

И остальные. И знают ли, что Ерема задумал? Догадываются… И как быть? Задержать? Не позволит. Он для себя все решил. И значит, только силой.

— Не получится. — Ерема слишком хорошо знал брата. И, привставши на стременах, шлепнул кобылку по шее, за повод дернул. — Не надо, Елисей… Если все будет хорошо, я тебя найду. Обещаю, что я тебя найду, слышишь?

— Слышу.

— Или ты меня… мы еще свидимся. Оба выживем и свидимся. Но если вдруг случится, что я… что вернусь к вам… и стану говорить, что передумал, не верь. — Ерема сглотнул. — Я не передумаю. А он… заберет мою шкуру… оборотни ведь разными бывают, помнишь?

— Помню.

— И ты узнаешь, когда я — это не я… А если и не узнаешь… я не собираюсь возвращаться. Поэтому если… если вдруг… бей, не жалея. Живым я ему себя не уступлю. А потому если придет, то меня уже нет…

— Дурак.

Елисей руки положил на луку седла.

Не станет он задерживать брата.

И уговаривать.

И…

Доберется до деревни, тут уж недалеко — ветер несет запах дыма и съестного, и значит, скоро встанут… А там ночь. И луна близкая. Поможет пасынку. След, глядишь, не растает, а волк на ногу легок. Догонит этого, бестолкового… И там уже видно будет, что и как.

— Я… тоже тебя люблю, Вересень…

Этого имени Елисей не слышал давно, так давно, что и отвыкнуть успел уже. А брат, кривовато усмехнувшись, добавил:

— Прости за все… и не забывай, кто ты есть. Не позволяй ей надеть на тебя ошейник. Ты волк, Верес, а не шавка домашняя.

— Как и ты, Варей.

Он развернул кобылку и подхлестнул лозиной.

Елисей вздохнул и, дождавшись, когда брат скроется за поворотом — лес словно проглотил его, — спешился. Он встал на четвереньки и вдохнул тяжеловатый конский запах.

Фыркнул.

Закрыл глаза, запоминая.

Да, определенно… вечером… Он догонит Варея вечером… и дальше решит, что им делать.

Деревенька стояла в низине. Вот дивно! Люди обычно поверху селятся. Оно и верно. По весне низины водами талыми полнятся, по осени — дождевыми. И небось туточки все погреба плавают… Нет, я слыхала, что есть такие деревеньки, где дома вовсе на воде ставят, на сваях, а заместо телег лодки пользуют, но туточки ж вона, лес кругом…

Дорога сбегала в низину.

Поля?

Не было полей.

И скотины. Время-то самое летнее, травица сочна, мягка, а меж тем ни одной коровы. На дальние луга выгнали? А собаки? Отчего ни одной, самой захудалой шавки навстречу не выскочило? Ограда? Стоит частокол, да только видно, что погнивший, вона, два бревна и вовсе вывалились.

— Божиня милосердная, — вздохнула Маленка, и я с нею мысленно согласилась. Вот не по нраву мне было сие место.

Ворота распахнуты.

А на воротах тех ворон сидит, черный, страшный. Нас увидел и раззявился, захохотал человеческим голосом. Впору крестом Божининым себя осенить.

— Цыц, — велел ворону Архип Полуэктович. — Хозяйка где?

Птах, тяжко хлопнув крыльями, поднялся.

Еще и говорит.

— Зось, рот закрой. — Архип Полуэктович огляделся, нахмурился, пересчитав не то телеги, не то царевичей. — Ерема где?

— Там, — Елисей честно указал на лес.

— Сбежать задумал?

Елисей плечами пожал, мол, может, и задумал, да мне не сказал.

— Ничего. — Наставник не озлился, усмехнулся так кривовато. — Отсюда и захочешь — не убежишь. Что ж, господа студиозусы, добро пожаловать… к месту прохождения летней полевой практики.

И еще пару слов добавил.

Замысловатых.

Небось на своем, виверньем. А может, и матюкался по заморскому. Я запомнила. На всяк случай.

В ворота первым Лойко въехал.

Огляделся.

— А тихо тут, — сказал вроде и вполголоса, однако же услыхали все. — Мертво, я бы сказал. Архип Полуэктович, не подумайте дурного, но мнится мне, что место это — не совсем то, где оказаться мечтают.

Тиха деревенька, как погост в полночь.

Стоят дома темные. Стоят дворы пустые, забуявшие. Сныть поднялась стеной, крапива колючие листья распушила. Малина шипами ощетинилась.

Ни людей.

Ни скотины.

Ни даже куры захудалой какой…