Жемчуг проклятых - Маргарет Брентон Страница 19

Подменыш. И суть у него другая, чужая.

Ну да что с нее взять? Пустенькая фарфоровая кукла, исковерканная системой женского образования. Права была Мэри Уоллстонкрафт, при всем своем беспутстве, а права — неправильно мы учим дочерей Евы.

Девчонку следовало отдать в пансион построже, где ее научили бы штопать чулки, а не мастерить безделушки. Одно оправдание — в те дни, когда она нежданно-негаданно свалилась ему на голову, ему было недосуг сравнивать пансионы. И смотрел он исключительно на статистику смертности, а в заведении мадам Деверо она была как раз невысока.

Что ж, любой джентльмен со сложившимися привычками почувствует раздражение, когда в его личное пространство вторгнется девочка-подросток, чьи интересы не простираются дальше крема от веснушек. И чьи манеры ему придется отшлифовать, прежде чем спровадить ее замуж. Как раз усталое раздражение и было бы закономерной реакцией на такое положение вещей.

Но его чувство было иного сорта.

Радость.

Он уже забыл, когда в последний раз спускался в столовую. Или вообще ощущал вкус еды. И особенно молока. А ведь он с детства любил молоко, гораздо больше пива, которое в их старомодном помещичьем доме подавали даже за завтраком. Как-то раз миссис Крэгмор, тогда еще няня Элспет, намекнула, чем могут быть вызваны его странные вкусовые пристрастия, и тогда это казалось ему ужасно забавным.

Пока не стало просто ужасным. Как и все остальные его… особенности.

А ведь он в кровь истер пальцы, разбирая по камню дворец памяти, выжег его дотла, слышал, как в треске потолочных балок и звоне стекла тонет смех, и беззлобное поддразнивание, и даже признания в любви. Лишь изредка среди закоптелых руин скользили два призрака и звали его по имени. «Джейми! Джейми!» — шептали они. — «Что же ты наделал? Неужели стало лучше?» Доза лауданума заглушала их голоса.

Нет, ничего не осталось. Только работа.

К счастью, со служением Богу работа приходского священника связана лишь косвенно. Всего лишь череда обязанностей. Следить за тем, чтобы стены в церкви белили вовремя. Неукоснительно соблюдать обряды. Содержать пасторат в идеальном порядке. Не отлынивать от сборов десятины, как бы это ни возмущало прихожан. В конце концов, священник требует десятину не столько для себя, сколько для своего преемника, которому рано или поздно передаст приход. А кому сгодится приход, где все погрязли в долгах?

Только работа. Должна ли она приносить удовольствие? Нет, как и любой другой труд, поскольку с самого начала он ниспослан человеку в наказание.

Но дальше лгать себе не имело смысла — мистер Линден упивался воспитанием племянницы.

Это было противоестественно.

Уж не относится ли он к числу тех мужчин, которых французы именуют sadique? Он всегда замечал за собой некоторую жестокость, но направить ее на женщину — прежде он о таком и подумать не мог!

Или это тоже часть его… природы? Опять вылезло что-то новенькое?

Сколько раз он молил Господа о том, чтобы тот опустошил его и вдохнул в него новую суть. Сделал таким, как все. И он готов был поклясться, что получилось! Сколько лет он брел по дороге праведности, заросшей терниями, и не помышлял о той, другой…

Вот и сейчас преподобный Джеймс Линден испытал неодолимое желание открыть молитвенник.

Уже в дверях пастор бросил взгляд на камин и нахмурился — кажется, он недвусмысленно велел убрать оттуда все художества мисс Агнесс, все бантики-рюшечки-фиалки. С какой же стати там торчит цветок… Но, присмотревшись, мистер Линден обреченно вздохнул. Даже тернии лучше, чем это.

Алая наперстянка.

Она проросла сквозь трещину в каменной плите.

5.

До места назначения Агнесс добиралась дольше, чем рассчитывала. «Да с борозды с четыре будет», — сказала миссис Крэгмор. Но Агнесс видела борозду только на грядке с клубникой и весьма смутно представляла ее истинную протяженность. Оказалось, четыре борозды это около полумили. Агнесс несла тяжелую корзину то в правой руке, то в левой, и под конец пути чувствовала, что руки еще держатся на месте лишь благодаря рукавам.

Деревня встретила Агнесс оглушительным скрежетом — точили косы для грядущего сенокоса и огромные ножницы для стрижки овец, — и если бы не уроки вокала, Агнесс вряд ли смогла бы перекричать эту какофонию и выяснить наконец, где же ей искать мистера Хэмиша. Он проживал почти что у берега речушки, в одном из тех приземистых коттеджей, где под одной крышей приютились жилые помещения и амбар, и где с сеном обращаются куда почтительнее, чем с людьми. По крайней мере, такой вывод сделала Агнесс, когда рыжая девица в выцветшем голубоватом платье привела ее в общую комнату, такую тесную, что она едва ли была больше спальни Агнесс. А от запаха горелого навоза, которым тут топили, Агнесс едва не стошнило.

Прислонившись к столбу у открытого очага, дремал заплывший жиром старик. Услышав шаги, непривычно легкие, он приоткрыл воспаленный глаз, но не заинтересовался гостьей и вновь захрапел.

— Да вставайте, папаша! К вам родня мистера Линдена пришла, — затормошила его невестка.

— Н-да? — сонно пробормотал крестьянин. — Надо маслобойку из дома вынести.

— Сколько бывал у нас мистер Линден, а никогда после него масло не пропадало.

— Так все потому, что мы масло вовремя прятали. Может, и она по ентой части, охочая до масла. Убери от греха подальше.

Девица развернулась, продемонстрировав темное пятно пота во всю спину, Агнесс же едва не выронила корзину из онемевших пальцев. Обвинение было таким нелепым, что его даже не оспоришь! Но прежде, чем она успела хоть что-то пролепетать в свое оправдание, старик указал ей на деревянный короб.

— Садись, дочка, и доставай, что там тебе велено читать. Все равно мне деваться некуда, уж три года как ноги отнялись. Давай, вынимай душу.

Перекричать отчаянное блеяние овец, которых начали стричь в амбаре, было не так уж просто, но Агнесс постаралась читать внятно и даже выделять интонацией самые красочные места, как-то описания семейных драм алкоголиков, позволивших вину стать «сначала их прихлебателем, затем их владыкой и, в конце концов, их погибелью». Видно было, что к таким текстам Хэмиш притерпелся. Он мерно клевал носом, на котором красных прожилок было не меньше, чем на куске мрамора, а на все риторические вопросы утвердительно похрапывал. Но когда речь зашла о постепенном разрушении желудка, причем с подробностями на три страницы, старый пропойца не выдержал:

— Дочка, а дочка? Бросай уже эту нудятину, мочи нет ее слушать! Лучше песню спой. Вон какой у тебя голосок нежный.

Настоящую леди не купишь лестью, подумала Агнесс и предложила спеть гимн. Например, «Небесный Иерусалим».

— Вот уж чего не надо, того не надо. Гимнов я в воскресенье наслушаюсь. Спой-ка мне про сэра Патрика Спенса или Барбару Аллен.

— Я совсем не знаю народные баллады, — огорчилась Агнесс. — Зато я могу спеть французский романс.