Гроза в Безначалье - Генри Лайон Олди Страница 18

— Местный, — я усмехнулся, но лицо сына по-прежнему оставалось сумрачным.

Странно. Раньше он был отходчивей и уравновешенней — если только дело не касалось соперничества в воинском искусстве.

Ракшас же воспринял вопрос Арджуны как руководство к действию и разразился рыданиями.

У меня самого слезы на глаза навернулись — до того жалостно!

— Ведь я не просто зверь лесной, пугало достойных людей! — Вопия, он бил себя кулаками в грудь, и вопли от этого выходили гулкими, как рычание большого гонга. — Я — брахмаракшас [22]Вошкаманда, проклятый сто лет тому назад аскетом Вишвамитрой за принуждение к мужеложству! Молил я разгневанного аскета о смягчении кары, и сжалился надо мной мудрец…

«Вот это ты врешь, приятель», — подумал я. Аскет Вишвамитра, чье имя на благородном языке означало «Всеобщий Друг», был притчей во языцех, и все знали, что Друг скорее вдоль и поперек распроклянет тебя за косой взгляд, чем смягчит проклятие хоть на половинку трути [23]!

По лицу Арджуны было видно, что наши мысли сходятся.

Еще бы: Всеобщий Друг, милейший аскет Вишвамитра, о котором я расскажу как-нибудь в другой раз, числился в списке предков моего сына и до сих пор пребывал в добром здравии! Так что когда Друг объявлялся как гром с ясного неба, желая погостить на досуге во дворце Арджуны, — всем, и слугам, и хозяевам, приходилось ходить на цыпочках и приклеивать к губам улыбочку, если они не хотели схлопотать сотню лет в козлином облике!..

— И сказал мудрец, — орал меж тем ракшас, надрываясь, — что, как только узрю я Владыку Индру и сына его. Серебряного Арджуну, стоящих рядом, — снимут они с меня бремя проклятия! И стану я смиренным брахманом, который живет в благоустроенной обители близ реки, имеет трех… нет, четырех прекрасных жен, детей в изобилии, многих коров и обширные духовные заслуги! Смилуйтесь, могучие, освободите!

— Врешь небось? — спросил Арджуна, поворачиваясь к заплаканному людоеду.

Похоже, в первую минуту ракшас хотел кивнуть.

Вместо этого он, не вставая с колен, шустро пополз к нам.

— Да разве посмел бы я, Витязь…

Глаза моего сына полыхнули серебряным огнем.

Сперва я не понял, в чем дело. Количеством прозвищ Арджуна вполне мог соперничать со мной. Его звали собственно Арджуной, то есть Сребрецом или Серебряным, за цвет кожи и металл гневного взгляда. Его звали Белоконным, и это не требовало пояснений. Его звали Обезьянознаменным за изображение обезьяны на стяге, которое умело рычать во время боя, — и никто никогда не додумался обратить внимание, что Арджуна похож не только на меня, но и на обезьяну — символ… нет, об этом я больше не хочу говорить.

Также Арджуна был известен как Густоволосый, Богатырь, Пхальгуна (потому что родился под созвездием с тем же названием), Савьясачин-Левша, Победоносец, Носящий Диадему…

Не устали? Я, например, устал.

Поэтому добавлю лишь: любимым прозвищем моего сына было — Витязь. На южном наречии — Бибхатс, что значит «Аскет боя» или «Тот, кто сражается честно». Достаточно было назвать Арджуну Витязем, и он выполнял любую просьбу…

Додумать я не успел.

Арджуна сорвал с пояса ришти, железный бумеранг, и короткий взвизг рассек пряную тишину Пхалаки. Замолчала куропатка, на полувсхлипе осекся ракшас, мечтающий о благоустроенной обители близ реки и множестве коров… осекся, захлебнулся — и только спустя долгую-долгую минуту густая кровь с бульканьем полилась из перерубленного горла людоеда.

Грудой меха и вялой плоти ракшас осел на траву, скорчился, обхватил сам себя костенеющими лапами и замер. Даже агония не заставила его вздрогнуть.

Обжигающая волна ринулась от Арджуны к мертвому телу, поток Жара-тапаса хлынул через поляну, и я ощутил, как прилив накрывает ракшаса с головой, ворочает подобно гальке в пене прибоя, всасывается…

Тело вытянулось на траве, один-единственный раз дернулось и окоченело. Сразу.

Отсюда мне было видно, что ракшас улыбается.

— Возродится брахманом, — уверенно сказал мой сын. — Обители не обещаю, коров тоже, но брахманом — наверняка.

Я молчал. И чувствовал, как утренний чужак вновь просыпается и поднимается во мне в полный рост.

«…дык наши ж и дают, братья-ракшасы! Которые поздоровее… а они, считай, все поздоровее! Болел я, в детстве, на простокваше, будь она неладна, вырос — а им, бессовестным, начихать! Упыри еще эти…»

И бумеранг-ришти в горле.

— Зачем?

Вопрос вырвался помимо моей воли.

Арджуна удивленно обернулся ко мне, и почему-то сейчас мы были совершенно непохожи друг на друга.

Ни капельки.

— Он назвал меня Витязем, — как нечто само собой разумеющееся ответил мой сын. — Вчера я поклялся убить любого, кто назовет меня Витязем. Отныне Серебряный Арджуна считает себя недостойным подобного прозвища.

Я смотрел на него, словно видел впервые.

Я и чужак во мне смотрели на Серебряного Арджуну.

Моргая.

— Ведь этот бедняга не был вчера на Поле Куру! — Слова давались с трудом. — Он не слышал твоей клятвы! Даже если ты отдал ему посмертно часть своего тапаса — нельзя же так! Ведь это он людоед, а не ты!

— Я поклялся.

Это было все, что ответил мой взрослый сын.

Тихая ненависть пронзила меня с головы до ног. Чистая, как расплавленное серебро, жгучая, как вожделение к невозможному, чуждая Индре, Локапале Востока, как мечта о множестве коров чужда рыжему муравью.

— Любого? — переспросил я.

Память о ракшасе клокотала в горле.

— Любого.

— Даже меня?

— Нет, — еле слышно отозвался бывший Витязь, бледнея. — Тебя — нет.

— Почему? Потому что я — Индра? Твой отец?!

— Нет.

Он помолчал и закончил, глядя в землю:

— Потому что не смогу.

И я решил не уточнять, что он имеет в виду.