Благословение Пана - Эдвард Дансейни Страница 18

Когда наступил предрассветный час, посягнувший на ночную тьму, парни и девушки, которые танцевали вокруг Старых Камней, вернулись в деревню, где еще не зажглась ни одна свеча и не запела ни одна птица. В домах было еще тише, чем на ночной улице, и среди множества случайных звуков, наполнявших ночную долину, эти дома стояли чопорными памятниками безмолвию. Правда, внутри возмущенно скрипели половицы, и к скрипу тотчас присоединялось эхо, недовольное ночным вторжением, однако родители, не дождавшиеся своих детей, уже спали, и те незамеченными улеглись в свои постели. А вскоре дрозды разразились неожиданной песней.

Но когда наступило утро, предсказанное птицами, когда оно набралось сил и разбудило взрослых жителей деревни, никто из тех, кто танцевал за горой, не избежал вопросов, и лишь немногие смогли дать ответы, удовлетворившие их родителей. Между поколениями всегда существует пропасть непонимания, так как старшие успевают забыть то, что младшим еще только предстоит узнать. Иногда случаются спокойные времена, и мостики, которые устоявшиеся обычаи перебрасывают от одного поколения к другому, спасают положение; зато в другие, бурные времена пропасть ширится и мостики рушатся. Вот и теперь пришло такое время, однако не для всего мира, понятия не имевшего о затерянной в горах долине, а для деревушки под названием Волдинг.

Поначалу лишь девушки ходили на гору послушать странную музыку, скажем, достаточно юные не только для романтических мечтаний, потому что этого у них не отнимешь, даже когда их скрючивает ревматизм, но и для конкретных действий; а потом отправились и парни, достаточно юные для того, чтобы затеять драку и спланировать у костра приключение. Из старшего поколения еще никто не ходил вечером на гору послушать свирель; и теперь, задумавшись о деревне, о тихой жизни, о заведенных издавна порядках, о прежних поколениях, о множестве историй и сказок, похожих на вьющиеся растения, которые захватывают крыльцо, родители допрашивали своих детей, мысли которых все еще были поглощены голосами ночи, шепчущим в ветках ветерком, дикими лесными существами, звучной мелодией, проникающей в глубь времен и будящей ото сна Старые Камни Волдинга, чтобы получить от них, издревле молчавших, понятный ответ. В один момент пропасть между поколениями стала неодолимой.

Однако и старики кое о чем знали, хотя их дети думали иначе. Они тоже слышали свирель и тоже слышали странный призыв, однако явившееся им было так дико и фантастично, так разительно отличалось от издавна привычной жизни, что они не пожелали думать об этом и сказали себе: надо быть рассудительными, здравомыслящими и благонамеренными; тем не менее, хотя они ничего не знали наверняка, некое подозрение не давало им покоя. И это подозрение подсказывало им вопросы, которые они задавали детям.

В тот день никому не было покоя в Волдинге. Юноши, сбежавшие из безрадостных домов, собирались группами и приглушенными голосами спорили о том, что им делать. Даже Уилли Лэттен не мог ничего предложить. Одно дело замышлять что-то, когда в сердце кипит ненависть, когда костер и тайна превращают продуманный план в заговор и приключение; и совсем другое – стать вожаком романтической банды после того, как утром неловким доводам Уилли пришлось вступить в неравную борьбу с логикой.

– Лайли, – сказала миссис Эрлэнд, – мне показалось, что вечером тебя не было дома.

– Да? – ответила вопросом Лайли.

Глаза Лайли загорелись, словно блеснул клинок меча, и миссис Эрлэнд почувствовала себя слишком старой для затеянной ею словесной битвы.

Во всех остальных домах девушки, танцевавшие ночью под свирель Томми, утром до дна испили чашу горечи.

Молодые люди собирались в стайки на деревенской улице, не желая идти домой и жалуясь друг другу на неприятности, ссоры и обиды; и все сильнее чувствовали, как будто что-то должно случиться, как будто что-то, прячущееся в тени будущего и приблизившееся к Настоящему, уже бросало вызов деревне. Обычно особенно чувствительными к таким вещам бывают люди, у которых напряжены нервы и болит сердце; и их предчувствия в большинстве своем так же справедливы, как справедливо то, что известно людям, пребывающим во врожденном покое. Для тех девушек и юношей, которые отправились домой обедать, все началось сначала. В послеполуденные часы белая улица обычно оставалась безлюдной и отдавала себя на волю солнца, разве что чей-нибудь осел катался в теплой пыли, но в этот день многовековой покой косых солнечных лучей, мягкой пыли и горной травы был потревожен раздражением и печалью не находивших себе места молодых людей.

Томми Даффина не было видно, и о нем почти не говорили, ибо в наметившейся в Волдинге войне поколений у каждого были свои заботы и свои соображения, которых хватало для обсуждения – пока большего не требовалось. Но стоило кому-то упомянуть его имя, и тотчас следовал ответ: «Томми Даффину достается». Все думали, будто он в доме своих родителей и получает от них то же, что они получили от своих.

Наступающим тихим вечером, когда вся деревня бурлила, на улицу спокойным шагом ступил человек, представлявший собой полную противоположность взбудораженной молодежи – мужчина в черном шагал по дороге, что вела в деревню, неторопливо и уверенно, хотя в глазах у него была заметна озабоченность; все узнали Анрела. Он ни к кому не обратился, по-видимому, даже не собирался обращаться, а всего лишь неторопливо шел и смотрел на молодых людей. И вот тут-то, хотя он не произнес ни звука, им стал очевиден упрек поколения, оставшегося по другую сторону пропасти. Когда Анрел проходил мимо юношей, они брались за шляпы, и он без улыбки поднимал руку к своей шляпе с широкими полями, но продолжал молчать. Какими бы медленными ни были его шаги, Анрел оставался в пределах видимости не дольше нескольких минут, но для молодых людей его взгляд был словно зима посреди лета, заморозивший время; было ясно, что добрый взгляд священника осудил их, и они не знали, как им оправдаться.

Однако эти трудные минуты больше сказали викарию, чем любому из молодых людей. Он почувствовал себя еще более одиноким в своем противостоянии чему-то зловещему, пока скрытому ото всех, но для него имевшему ясный смысл надвигающегося ужаса; к тому же викарий понимал, что ему придется воевать в одиночку. Накануне, поговорив с отцом Томми Даффина, Анрел как будто обрел надежду и ослабил защиту, но потом опять была музыка и всякие утренние рассказы, отчего его страхи вновь набросились на него, ослабленного несколькими часами относительного покоя, словно солдаты, совершающие ночной набег на спящий лагерь противника. Викарий ни к кому не питал ненависти; он мог сказать это, положа руку на сердце. Однако неторопливо, с опущенной головой проходя по замершей улице, он своим присутствием выражал протест тем, кого считал своими друзьями, юношам из любимого им прихода, мальчишкам, которых он учил говорить, и у него в душе поднимался гнев на Томми Даффина, ставшего причиной всеобщего смятения, тот самый гнев, который близок к колючей границе ненависти.