Сыновья Ананси - Нил Гейман Страница 17

– Ваши?

– Именно. Именно, мои. И правдивей слов не сыщешь. Официально тебя предупреждаю.

И улыбнулся – той самодовольной улыбкой, при виде которой Толстяк Чарли начинал прикидывать все возможные последствия погружения его кулака в плотно набитую среднюю секцию Грэма Коутса. Их может быть два, решил он: увольнение и иск за причинение вреда здоровью. И все-таки это было бы здорово…

Толстяк Чарли не был жесток от природы, но помечтать-то он мог. Обычно мечты у него были маленькие и уютные. Ему бы хотелось иметь достаточно денег, чтобы при желании питаться в хороших ресторанах. Он хотел, чтобы у него была такая работа, где никто не говорил бы ему, что следует делать. Он хотел бы петь, не стесняясь, где-нибудь в таком месте, где никто бы его не услышал.

Но в тот день его мечты приняли другие очертания: для начала он научился летать, а пули так и отскакивали от его могучей груди, когда он, жужжа, падал с небес и спасал Рози от банды подлых и негодяйских похитителей. Она плотно прижималась к нему, когда они улетали на закате в его Крепость Крутости, где Рози исполнилась такой глубокой благодарности, что восторженно предложила больше не заморачиваться ожиданием и прямо сейчас проверить, как часто и как быстро они смогут наполнить свою банку…

Мечты помогали ему справиться с ежедневным стрессом в агентстве Грэма Коутса, когда он заверял клиентов, что чеки им уже отправлены, или требовал назад деньги, одолженные у агентства.

В шесть вечера Толстяк Чарли выключил компьютер и спустился с шестого этажа вниз, на улицу. Дождя не было. Над головой, пища, кружили скворцы: предзакатная городская песнь. Все куда-то торопились. Большинству, как Толстяку Чарли, нужно было подняться по Кингсвей до «Холборн-стейшн». Люди шли, опустив головы, и видно было, что всем хотелось поскорее оказаться дома.

Впрочем, один человек на улице никуда не торопился. Он стоял прямо перед Толстяком Чарли и другими прохожими, и полы его кожаной куртки хлопали на ветру. И он не улыбался.

Толстяк Чарли увидел его с другого конца улицы. И чем ближе подходил, тем нереальнее становилось все вокруг. День растаял, и Толстяк Чарли понял, что именно пытался вспомнить в течение целого дня.

– Привет, Паук, – сказал он, подходя ближе.

Паук выглядел так, словно внутри у него бушевала буря. Того и гляди расплачется, хотя в этом Толстяк Чарли не был уверен. На лице Паука и в его позе было так много эмоций, что прохожие смущенно отворачивались.

– Я был там, – сказал он глухо. – Видел миссис Хигглер. Она возила меня на могилу. Мой отец умер, а я даже не знал.

– Он был и моим отцом, Паук, – сказал Толстяк Чарли.

Как он мог забыть о Пауке, как мог отпустить его так же легко, как сон?

– Верно.

Скворцы заштриховывали предзакатное небо, кружа и перелетая от крыши к крыше.

Паук чертыхнулся и выпрямился. Похоже, он принял решение.

– Ты прав, – сказал он. – Сделаем это вместе.

– Точно, – сказал Толстяк Чарли. Потом спросил: – А что мы сделаем? – но Паук уже поймал такси.

– У нас проблемы, – поведал миру Паук. – Нет больше нашего отца. У нас тяжело на сердце. Печаль покрыла нас, как пыльца в сезон сенной лихорадки. Тьма – наш удел, а несчастье – единственный попутчик.

– Так и есть, джентльмены, – радостно отозвался таксист. – А едем-то куда?

– К трем верным средствам, что души развеют тьму, – ответил Паук.

– Я бы съел карри, – предложил Толстяк Чарли.

– Три средства есть, и только три, для облегчения смертных мук и жизненных потерь, – сказал Паук. – И средства эти: вино, женщины и песня.

– Карри – тоже неплохо, – отметил Толстяк Чарли, но никто его не слушал.

– А порядок имеет значение? – спросил водила.

– Первое – вино, – объявил Паук. – Реки, и озера, и безбрежные океаны вина.

– Идет, – сказал таксист, встраиваясь в поток.

– У меня дурное предчувствие насчет всего этого, – с готовностью поделился Толстяк Чарли.

Паук кивнул.

– Дурное предчувствие, – сказал он. – Да. Мы оба испытываем дурное предчувствие. И сегодня мы возьмем эти дурные предчувствия и разделим их, и глянем им в лицо. Мы будем скорбеть и осушим жалкие опивки бытия. Боль разделенная, брат мой, не умножается, но сокращается наполовину. Один в поле не воин.

– Не спрашивай, по ком звонит колокол, – подхватил таксист. – Он звонит по тебе.

– Ого, – сказал Паук. – Ну и головоломку ты нам подкинул.

– Спасибо, – сказал таксист.

– Этим все и кончается, ладно. А ты у нас, типа, философ. Меня зовут Паук. Это мой брат, Толстяк Чарли.

– Чарльз, – поправил Толстяк Чарли.

– Стив, – представился таксист. – Стив Берридж.

– Мистер Берридж, – сказал Паук. – Как вы смотрите на то, чтобы быть нашим персональным водителем сегодня ночью?

Стив Берридж объяснил, что его смена подходит к концу, и он собирается ехать домой, где его ждут к ужину миссис Берридж и маленькие Берриджи.

– Слыхал? – спросил Паук. – Семейный человек. А в нашей семье только мы с братом и остались. Вот встретились в первый раз.

– Ничего себе история, – сказал таксист. – Кровная вражда?

– Вовсе нет. Он просто не знал, что у него есть брат, – ответил Паук.

– А ты? – спросил Толстяк Чарли. – Ты-то знал обо мне?

– Может, и знал, – сказал Паук. – Но разве ж все в голове удержишь, в наши-то годы.

Машина остановилась у тротуара.

– И где мы? – спросил Толстяк Чарли. Уехали они недалеко. Ему казалось, они где-то поблизости от Флит-стрит.

– То, что просили, – сказал таксист. – Вино.

Паук выбрался из такси и уставился на грязные дубовые доски и чумазые окна старинного винного бара.

– Отлично, – сказал он. – Заплати ему, брат.

Толстяк Чарли расплатился с таксистом. Они прошли внутрь: по деревянным ступенькам спустились в подвал, где румяные адвокаты пили плечо к плечу с бледными банковскими служащими. Пол был посыпан опилками, а список имевшихся в наличии вин неразборчиво выведен мелом на черной доске за барной стойкой.

– Что будешь пить? – спросил Паук.

– Бокал столового красного, – сказал Толстяк Чарли.

Паук глянул на него сурово.

– Мы – последние отпрыски рода Ананси. И мы не можем скорбеть о нашем отце со столовым красным.

– Хм. Верно. Ну, тогда что ты, то и я.

Паук подошел к барной стойке, с легкостью прокладывая путь сквозь толпу, будто никакой толпы и не было. Через несколько минут он вернулся, держа в руках два бокала, штопор и чрезвычайно пыльную бутылку. Он открыл бутылку очень легко, что особенно впечатлило Толстяка Чарли, который обычно, открыв бутылку, страдал, выуживая из своего бокала пробочные крошки.