Многорукий бог далайна - Святослав Логинов Страница 17

Старик повернулся к Шоорану.

— Ты думаешь, это все? — спросил он перехваченным голосом. — Нет! Смотри еще!

Он взял Шоорана за руку — ладонь была холодной, словно у мертвеца — и повел туда, где еще недавно расстилалась гладь далайна. Они перешагнули поребрик, и в ту же секунду каждый камень, каждый холм, всякий, даже небольшой тэсэг запылал белым ослепительным огнем, еще не скрытым под черной коркой окалины, покрывающей авары на давних пограничных оройхонах. Свободной осталась лишь узкая прибрежная полоса.

— Так граница встречает илбэча! — возгласил старик. — Чего они боятся? Почему не пускают?

— Ты илбэч! — наконец выдавил Шооран.

В памяти всплыло все, что рассказывали об илбэчах мама, Хулгал, другие люди — знакомые и незнакомые. Сказки, обязательным героем которых был Ван, домыслы и правду, тоже состоящую из домыслов. Но все они сходились в одном…

— Зачем ты это сделал?! — закричал Шооран, бросаясь к старику и обхватив его обеими руками. — Ведь тебе нельзя говорить и показывать это!.. Я не должен это знать… Зачем ты так?

Казалось, крик вернул старика на оройхон. Взгляд стал осмысленным, он разом заметил, что падает туман, вокруг быстро темнеет, что одет он самым неподобающим образом, с мокрой границы несет смрадом и копотью, а рядом стоит Шооран, которому тоже не надо оставаться здесь на ночь.

— Идем, мальчик, — сказал старик тихо, — я все тебе объясню.

Старик быстро и молча направился к дому, Шооран, оглядываясь и ежеминутно ожидая беды, спешил сзади.

Дома старик сбросил испорченную обувь, подошел к забытому на столе бурдюку, нацедил полную чашу, но пить не стал, а, глядя на сидящего с опущенной головой Шоорана, начал говорить, иногда медленно, по одному роняя слова, порой же переходя на одышливую скороговорку, словно боялся, что ему не хватит времени и воздуха:

— Ты знаешь, какая самая страшная пытка? Казнь молчанием. Много дюжин лет я тащу на себе тайну и сейчас больше не хочу молчать. Я должен рассказать о себе и обо всем, что передумал за эти годы. Если проклятие Ёроол-Гуя выдумано вместе с большинством легенд, то мне все равно ничего не будет, если же оно истинно, то у меня впереди вся ночь и, может быть, часть дня. Этого хватит, чтобы рассказать главное, а там — будь, что будет. Все-таки мне станет легче. Слушай. Я жил когда-то в другой стране, очень далеко отсюда, в землях старейшин, что возле креста Тэнгэра. Может быть, ты не знаешь, что это такое? Это те пять оройхонов, что поставил сам Тэнгэр при сотворении мира. В ту пору меня звали Энжин, и я был служителем в доме старейшин…

Энжин был служителем в доме старейшин. Он обитал на сухом оройхоне в палатке, приткнутой к боку растрескавшегося тэсэга. Рядом было поле. Как и все на оройхоне, оно принадлежало Ёроол-Гую. Ни единый человек во всей стране не имел ничего своего, в земле старейшин свято помнили завет: далайн принадлежит Многорукому. Старейшины оглашали волю бога глубин, служители работали на него.

Раз в месяц, когда созревал урожай, Энжин получал у баргэда костяной нож для уборки хлебной травы, а через неделю сдавал нож обратно вместе с зерном и соломой. В остальное время он растирал муку, трепал воняющую нойтом солому, давил сладкий сок из плодов туйвана и, в свой срок, вооружившись толстой палкой, нес под присмотром цэрэга караульную службу на краю мокрого оройхона. За это ему каждый день выдавалась миска каши из заквашенного зерна, раз в неделю — горсть сушеного наыса, раз в месяц, после уборки урожая — чашку вонючей браги, а на третий день мягмара — мясо.

Энжин был на хорошем счету у старейшин, баргэд отзывался о нем с похвалой, поэтому его никогда не отряжали на охоту в шавар или на разборку наваленных далайном тварей, откуда так много мужчин не возвращается домой. Так что, живя в трех оройхонах от берега, Энжин и не видывал далайна. И, возможно, просуществовал бы всю жизнь, не подозревая о силе, дремлющей в нем, и лишь иногда мучаясь яркими и страшными сновидениями.

С неумолимым однообразием представлялось ему ночами, что он больше не человек, а легкий летучий огонь. Энжин не раз видал огонь возле суурь-тэсэга, ведь трудолюбивые баргэды и храбрые цэрэги питаются горячим, а горячее можно сделать лишь на огне или на аваре, если он поблизости. Но огонь, в который обращался Энжин, совсем не походил на пламя горящей соломы. Он мог перелетать с места на место, согревать разом целый мир, но мог и ударить палящей струей. Это был бы изумительный сон, несмотря на боль, которую пылающее тело причиняло Энжину, но едва Энжин отрывался от земли, чтобы ринуться в полет, как появлялись враги. Порой они даже не имели облика, но их всегда было много, и стремились они к одному: сбросить Энжина на землю и погасить. Ночи, протекавшие в поисках спасения или мучительных, безнадежных битвах были, пожалуй, самыми сильными впечатлениями в спокойном существовании Энжина.

Палатка, в которой спал Энжин тоже принадлежала Многорукому, а поскольку места в ней хватало на двоих, то судьба позволила прислужнику жениться, а вернее, позволила выйти замуж его жене. Как и всюду женщин в земле старейшин было почти вдвое больше, чем мужчин.

Так же как и муж, Сай каждый день отправлялась на работу, чаще всего на второй ярус алдан-шавара — собирать и заготавливать наыс. И тоже ежедневно получала миску каши, а в конце недели — горсть грибов. Только мяса ей не полагалось, женщинам раз в год на пятый день мягмара выдавали плод туйвана.

Супруги жили дружно, хотя и делить им было нечего. Каждый выскабливал свою миску и начисто вылизывал ее. Каждый крошил в кашу грибы или хрустел ими, запивая водой. Воды Ёроол-Гуй позволял пить сколько угодно.

Иногда, проснувшись утром раньше срока, Энжин будил Сай и пытался пересказать ей привидевшийся кошмар, но Сай испуганно взмахивала руками и, перебив мужа, твердила:

— Перестань. Не хочу слушать. И ты не вспоминай. Сойдешь с ума — что будет?

Больше говорить было не о чем. Только охотники могут рассказывать, какого зверя они поймали сегодня, а какого упустили вчера. Но зато охотники и не живут долго, и их жены остаются в одноместных палатках изнывать от бессильной женской тоски и, надрываясь, растить детей, потому что за миску каши для ребенка надо выработать дополнительную норму.

У Энжина и Сай детей не было. Потому, должно быть, баргэд и отзывался о них с похвалой: берег образцовую семью.

Иногда разговор начинала Сай, рассказывала что-нибудь о соседях или о женщинах вместе с которыми она чистила и резала грибы или ткала на ручном станке тонкую материю из соломенной пряжи. Обычно ее рассказы начинались с одной и той же фразы:

— Атай совсем с ума сошла, — говорила жена.

— Угу… — отвечал Энжин, занятый починкой прохудившегося башмака.

— Ты только послушай, что она сказала! — горячилась Сай. — Она сказала, что сбежит отсюда!

— Куда? — Энжин отставил рукоделье в сторону.

— Будто она сама знает… Я ей говорю, что лучше чем дома нигде не будет. Сбежишь… и что? Станешь бродить по мокрым оройхонам да ждать, пока до тебя Многорукий дотянется, или цэрэги поймают.