Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном - Диана Сеттерфилд Страница 16

Течение было сильным, и Уилл отдался на его волю.

На время сидр выключил сознание, переместив его в какое-то тихое место, далекое от окружающего гвалта. Очнувшись, он обнаружил себя распевающим куплеты похабной песенки. Грубым, сиплым, каркающим голосом.

Кто-то перегнулся через его плечо и поставил на стол стакан виски:

– Может, это прочистит твою глотку?

Все его движения были замедленны – каждый раз, поднимая стакан, он на несколько секунд отставал от других. С большим трудом он наскреб слова для ответа подошедшему сыну кузнеца, с которым он когда-то был дружен.

– Люк! Спасибо, что зашел… А ты разве не выпьешь?

Люк скорчил рожу:

– Полли больше не наливает мне в долг.

Его рыжая шевелюра потускнела от грязи, нездорово желтая кожа висела складками.

– Хотя чего там, я ее не виню. – Он пожал плечами. – А ты оклемываешься помаленьку? Видел, как тебя скрутило там, на кладбище.

– А-а… ты тоже там был?

– Я же и вырыл могилу. И я ее закопал, честь по чести. – Он растянул рот, показав черные пеньки зубов. – Постарался как мог. Сделал холмик в лучшем виде.

Что мог Уильям на это сказать?

– Благодарю. Ты очень добр.

– Она была славной, твоя мама. – Здоровый глаз Люка уставился в пространство, возможно видя там маму Уилла, достающую из буфета еду для голодного соседского парнишки. – Ну, пойду я. Сил нету смотреть на то, как люди пьют, а у самого в горле пересохло.

– Я закажу для тебя выпивку. – Уилл, пошатываясь, встал из-за стола.

– Нет нужды.

Люк распахнул полу куртки, продемонстрировав бутыль какого-то дешевого пойла.

– Этим ты себя угробишь.

В ответ – прощальный взмах и новый оскал черных пеньков.

– Не этим, так другим, какая, к черту, разница!

Полли вновь наполнила кувшин. Смех. Чья-то рука на его плече. Пение. Полли ласково треплет его волосы и подливает сидр. Смутно знакомый голос:

– Ну как, полегчало тебе, старина?

Снова пение. Полли наполняет кувшин и гладит его руку. Кто-то берет его за плечи и слегка встряхивает, проверяя, не рассыплется ли он на куски. Он не рассыпается. Смех. Пение. Полли наполняет кувшин…

Полная тишина. Уилл открыл глаза. Никого вокруг. Он лежал на скамье под окном «Красного льва»; серое одеяло, которым его укрыли, соскользнуло на пол, и он проснулся от холода. Небо за окном начинало светлеть. Он спустил ноги на пол и встал, издав громкий стон.

Приоткрылась дверь, и в проеме возникла голова Полли с выбившимися из-под чепчика прядями.

– Все в порядке?

Он кивнул.

– Уходишь?

Еще один кивок.

– Тогда я заберу одеяло.

Он пересек комнату, чтобы вернуть одеяло, и с ходу поцеловал ее в губы. На своей узкой кровати она задрала ночную сорочку, еще через миг он вошел в нее, несколько раз качнулся вперед-назад, и дело было сделано.

– Вот и ладно, – сказала она. – Ты возьми немного хлеба, пожуешь по дороге. Хлеб в кладовой, на полке над большой бочкой.

Уилл шел к своему дому вдоль живой изгороди. Он отломил кусочек от краюхи, помусолил во рту, проглотил. Почувствовал голод, съел еще кусочек, потом еще, а потом его вывернуло наизнанку – еле успел нагнуться над канавой. «Это к лучшему», – подумал он, ожидая, что в потоке рвоты из него вылетит нечто гадкое, кроваво-зловонное, какой-нибудь полуразложившийся сгусток липкой и темной дряни. Однако его желудок выдал наружу лишь золотистую струю перебродившего яблочного сока да сладкую пену, которую он сплюнул напоследок.

Однако он чувствовал, что внутри еще что-то осталось. Плотное, чужеродное. Это оно самое и есть. Он снова нагнулся над канавой, открыв рот, но оттуда вырвался лишь хриплый, каркающий звук отрыжки: «ГРРАА!»

Грач, сидевший на ветке ближайшего вяза, наклонил голову и взглянул на него с интересом.

Дома он еще около часа подремал и затем отправился на фабрику. Физический труд вместе с обильным потом выгнал из тела остатки алкоголя. Грохот станков и крики рабочих глушили все посторонние мысли. Следующий день он провел в конторе, тринадцать часов просидев за столом в полной неподвижности – кроме пальцев, которые безостановочно щелкали костяшками счетов, – и к концу дня навел порядок в запущенной бухгалтерской отчетности.

Фабрика обладала своей собственной живой энергией, своим особым ритмом, и это давало ему возможность забыться. Подобно челноку станка, тянущему нескончаемую нить, или колесу, приводимому в движение речным потоком, Уилл бездумно, механически выполнял нужную работу. Он никогда не уставал, он очень редко допускал ошибки; закончив одну операцию, он без перерыва приступал к следующей. Проблем со сном не было: он не помнил, как опускал голову на подушку, а восход солнца встречал уже на ногах.

Он старался максимально сократить временной отрезок между концом рабочего дня и отходом ко сну. Иногда по вечерам играл в карты – выигрывал по мелочи, проигрывал такие же гроши. Иногда посещал «Красный лев». Пару раз оставался там после ухода всех посетителей. «Только не рассчитывай, что это войдет в обычай», – предупредила его Полли. По воскресеньям он пел в хоре – все тем же чистым и звонким тенором, – а во второй половине дня несколько раз рыбачил с Полом.

– Эти мисс Янг до сих пор тебя обслуживают?

– Да.

– Хмм.

Он догадывался, что означало дядино «хмм». Эта парочка определенно строила планы насчет Уильяма, что со временем могло привести к осложнениям.

– Я найму женщину, чтобы днем приходила делать уборку и оставляла на плите готовый ужин.

– Хорошая мысль, – одобрил Пол.

В один из первых дней Рождественского поста Уильям разбил мамину чашку. Он ею даже не пользовался, просто слегка задел, и та слетела с полки на выложенный плитняком пол с такой готовностью, будто в ней был заключен некий мстительный дух, только этого и ждавший. Он собрал осколки и захоронил их в саду, а сразу после того ощутил сильнейшее головокружение и жуткую, бездонную пустоту под сердцем.

Это был уже не первый подобный случай. Как раз этот еще можно было объяснить: любимая мамина чашка, недавние похороны, напоминание об утрате и все такое. Но сходное чувство – провал в области солнечного сплетения, тошнота и накрывающая сознание тьма – возникало у него и при других обстоятельствах. Спровоцировать эти приступы могло что угодно: неожиданная помеха или затянувшаяся пауза в работе, слишком раннее пробуждение или просто темнота, если она заставала его в одиночестве.

Это было сложно описать словами: порой он будто заглядывал в беспредельную, вечную вселенскую пустоту. Наблюдая за окружающими – Полом, Недом, Фредом или Джинни, – он пришел к выводу, что никто из них ни с чем подобным не сталкивался. В иных случаях ощущение принимало форму темной и жуткой твари внутри самого Уилла, и это было пострашнее вселенской пустоты. Что-то мерзкое и гнилостное отравляло его кровь и его мысли. Оставалось радоваться лишь тому, что другие в нем этого не замечают.