Темный век. Трактирщик - Александр Воронков Страница 15

— Святой отец! Ну ты же сам понимаешь, что тут одна только бумага стоит не какой-нибудь хеллер! Тем более — портрет. Он был заказан знаменитому художнику и обошёлся в сумму, которую я не хотел бы называть, чтобы не подумали, что я впал в грех тщеславия. Разумеется, это не каждому по карману. Однако наши законы обязывают всех мастеров, дворян и торговцев, выезжающих за пределы державы, иметь при себе такой документ, заверенный цеховой печатью или родовым гербом.

— Но для чего это нужно?

"Гм… Вот этот-то момент я и не продумал. Действительно, в средние века такое было не принято, насколько я могу судить…"

— Видишь ли, отче… Жизнь в окружении нехристианских стран имеет свои особенности. Одна из них — это борьба с иноземными шпионами и лазутчиками. Было время, когда враги тайно убивали наших странников, мирно путешествовавших по чужим землям и засылали под их видом своих разведчиков. Как ты понимаешь, эти шпионы отправлялись не в те города, откуда родом были их жертвы, а в иные. С помощью такого подлого ведения тайной войны им неоднократно удавалось наносить христианам большой урон. Вот потому-то и пришлось вводить это правило об обязательном сличении портрета и лица путешественника.

— Вот оно как… Да, это истинно мудрое решение: в борьбе с безбожными агарянами никакая предосторожность не бывает лишней! Однако же… однако же, сын мой, как сие не прискорбно, я тебя должен огорчить…

— Что такое?

— Дело в том, что твоё цеховое свидетельство мастера ни нашей жадецкой ратушей, ни ратушей какого-либо другого богемского, чешского или имперского города признано не будет.

— Э, почему это не будет признано? Только потому, что я иностранец? Но неужели в ваших городах запрещено селиться и работать людям, прибывающим из других стран? Даже у диких американцев эмигранта никто не гонит прочь, раз уж ему удалось пересечь границу их страны!

— Не говори глупости! Никто не станет лишать куска хлеба доброго католика только за то, что тот из иной христианской страны — это противно самому духу учения Матери нашей святой Апостольской Церкви, ибо сказано в Писании: "нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос. Итак облекитесь, как избранные Божии, святые и возлюбленные, в милосердие, благость, смиренномудрие, кротость, долготерпение, снисходя друг другу и прощая взаимно, если кто на кого имеет жалобу: как Христос простил вас, так и вы. Более же всего в любовь, которая есть совокупность совершенства".

Но беда твоя в том, что вид свидетельства твоего настолько непривычен, что даже я, видевший немало написанного человеческой рукою, был изумлён, насколько ровно и одинаково начертан его текст, аккуратен циркус рисунка под ним. Боюсь, что люди, менее искушённые в графологии, нежели я, могут и вовсе счесть это проявлением козней Врага рода человеческого, прости, Господи, меня, грешного! Отсутствие подвесной печати твоего цеха кулинаров — не велика проблема. Оно вполне компенсируется наличием двух подписей наверняка широко известных и уважаемых мастеров, которые я вижу внизу сего листа. Однако же главная проблема твоя в том, что никто не сможет понять, что именно написано в твоём свидетельстве, невзирая на аккуратность писца, составлявшего этот документ!

— Но разве его невозможно перевести на понятную всем образованным людям латынь, святой отче? — что-что, а об универсальности латыни в католической Европе я помнил ещё со школьных уроков истории.

— Перевести на латынь? Пожалуй, это выход… Но кто этим будет заниматься?

— Надеюсь, что ты, святой отец.

Ехидная усмешка кривит его губы. Вот же ж хитрован в рясе!

— А чего ради я вдруг должен буду переводить твоё свидетельство? Да и как я, по-твоему, сумею это сделать, коль не понимаю начертанных в нём слов?

— Да очень просто: я перескажу тебе содержание по-немецки, а ты запишешь всё на латыни в соответствии с общепринятыми местными правилами. Ведь долг доброго католика, помимо всего, состоит в помощи ближним? Вот за эту помощь и воздастся…

— Воздастся — чем?

Да, как говаривали в моё прежнее время, мужик чётко просёк фишку.

— Предположим, в качестве воздаяния выступит довольно существенное пожертвование в пользу святой Церкви, скажем, на украшение монастырского храма…

— …И…

— И, разумеется, достойного дара исполнителю.

— Нам, братьям ордена святого Бенедикта, запрещено принимать серебро, злато и суетные драгоценности!

— Простите, брат Филипп, но разве я что-то говорил о монетах? Однако у меня есть весьма полезный инструмент, который достоин стать подарком для столь высокоучёного человека, как Вы!

С этими словами я вновь лезу в карман "афганки" и вытаскиваю оттуда китайский складной нож с красными пластиковыми накладками. Одну за другой раскрываю его "приспособы", начиная с ложки и заканчивая штопором и пилкой.

Видимо, монах уже стал привыкать к "чудесам хай-тека", извлекаемым из карманов моей формы. Челюсть уже не "отпадает", да и зрачки глаз заметно уменьшились в диаметре: эдак с размера средней сливы до крупной вишенки. Но хваткие пальцы на краю стола рефлекторно подёргиваются, похоже, только чувство приличия не даёт бенедиктинцу сцапать этот чудо-ножик и запихать за пазуху. Ножа, конечно, жаль — где я в эти времена похожий найду? — но в данной ситуации вступает в силу правило: "лучше один раз заплатить щедро за хорошую работу, чем многократно тратиться на халтуру". В конце-то концов я планирую использовать не только грамматико-лингвистические таланты церковника, но и его самого. Тьфу на вас, бесстыжие! В качестве источника информации и живого пропуска, разумеется, а не то, что вы подумали!

— Ну так что скажете, святой отец?

— Ух, искуситель… Убедил. Ради блага святой Церкви — на что только не пойдёшь.

Эй, Эмилек! — заорал он возившемуся у очага горе-повару. — А ну-ка, прибери тут на столе и притащи ещё по паре пива и светец! Да шибче, накажи тебя святой Филипп!

Худосочный неряха нехотя приблизился к столику и принялся нанизывать пустые пивные кружки на толстый ошкуренный прут, после чего, сохраняя на лице выражение "глаза б мои вас не видели" обмахнул столешницу грязным утиным крылом, сметая на пол крошки и размазывая лужицы пролитого пива. Оттащив прут с кружками, Эмиль вновь вернулся к столу с тридцатисантиметровым железным жгутом на подставке с четырёхконечной вилкой-зажимом наверху. В третий раз совершив путешествие к очагу, он принёс две довольно длинные лучины, подпаленные с обоих концов и вставил их крестообразно в зажим, после чего ожидающе уставился на монаха. Тот вновь совершил свои манипуляции с кошелём и две крупных монеты из тёмной бронзы перекочевали в руки работника половника и шумовки.

— Ну что ж, сыне… — Брат Филипп поставил на освободившийся стол снятые с пояса чернильницу с гусиным пером и вытянул откуда-то из-под сутаны свёрнутый рулончик пергаментного листа. — Приступим, пожалуй, помолясь!