На руинах - Галина Тер-Микаэлян Страница 15

Спустя две недели Дося устроилась на работу — в местную парикмахерскую. Черной одежды больше не носила, хотя одевалась просто. Мужчины на улице оборачивались и глядели вслед — кто робко, кто откровенно нагло, — клиенты, стригшиеся в парикмахерской, пытались назначить свидание. Она спокойно отвечала «нет» и смотрела на очередного поклонника таким равнодушным и холодным взглядом, что ему становилось не по себе.

Ночью наваливались женская тоска и одиночество, хотелось стонать и грызть подушку, а в памяти против воли возникал образ Варейкиса. После этого сама себя стыдилась, вечерами приходила вместе с матерью в храм, ставила свечку перед иконой. Глядя на светлый лик обнимавшей младенца женщины с тонким лицом, вытирала слезы и замаливала грешные мысли. Шли годы, и однажды мать робко заметила:

«Хорошо бы замуж тебе выйти, Досенька».

«Что ты, мама, я уже старая».

«Какая ты старая, ты еще детей нарожать можешь. Подумай, дочка».

«Да за кого мне выходить? Я у себя в парикмахерской постоянно разные предложения слышу, может, мне за коммунара на один день выйти?».

«Не дай Бог! Пусть они на своих суфражистках женятся и потом с ними разводятся. Но разве хороших людей мало? Инженер Абрикосов вон. Мать его со мной дружит — говорила, что нравишься ему, только он не решается тебя просить, потому что вдовец, и дочка у него от первой жены. А человек он хороший — крупный специалист и в церкви с тобой обвенчается. Можно ему хоть заходить к нам иногда?».

«Хорошо, пусть заходит».

Абрикосов, высокий полный мужчина с добрым лицом, начал к ним заходить. Он приносил цветы и смотрел на Досю преданными собачьими глазами. Она была к Абрикосову совершенно равнодушна, но, возможно, и согласилась бы за него выйти, однако спустя четыре года после бегства из Ташкента жизнь ее в одночасье резко изменилась.

В одну из дождливых октябрьских ночей возле их маленького домика остановился черный автомобиль. Люди в кожаных тужурках с маузерами на боку увезли Досю в ЧК, и следователь с усталым лицом долго и нудно допрашивал ее о жизни в Ташкенте, о знакомстве с Керенскими и Маллицким.

«Федор Михайлович Керенский был хорошим знакомым моего мужа, — сказала она, — его сына Александра я почти не знала — видела всего дважды в дворянском собрании. Николай Гурьевич Маллицкий был другом моего покойного мужа, он прекрасный и благородный человек, большой ученый никогда не занимался никакими контрреволюционными заговорами, если именно это вас это интересует».

Следователь усмехнулся и неожиданно резким тоном спросил:

«Вы знали, что муж вашей сестры служил в деникинских войсках?»

«Я в последний раз видела его в десятом году, а потом больше десяти лет не поддерживала связи с родными. Но мой зять был врачом, мирным человеком, я уверена, что его принудили служить белым».

Он ничего не ответил, велел ее увести. Она дважды споткнулась, пока молодой красноармеец вел ее вдоль длинного унылого коридора. В небольшом кабинете, стоя спиной к вошедшим, смотрел в окно человек с пышными волнистыми волосами, показавшимися Досе странно знакомыми. Красноармеец вышел, не произнеся ни слова. Человек медленно повернулся, и Дося прикрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик — перед ней стоял Варейкис.

«Вот я тебя и нашел, гражданка Тихомирова, — в голосе его не было ни гнева, ни угрозы, скорее насмешка. — С годами ты только хорошеешь, и черный платок перестала носить. Много у тебя было любовников за эти годы? — внезапно шагнув к ней, он стиснул ее плечи и с исказившимся от ярости лицом проговорил сквозь зубы: — Впредь запомни: бегать от меня бесполезно. Знаешь, кто я теперь? Первый секретарь обкома всей Центрально-Черноземной области. В Мценске, Орле, Тамбове, Воронеже и еще много где мое слово закон, так что не советую меня раздражать. Ты будешь делать все, что я скажу».

Дося подумала о матери, сестре, племянниках, и не посмела спорить — покорно опустив голову, тихо спросила:

«Что я должна делать?»

В те дни, когда он появлялся в Мценске, за ней приезжала машина. Варейкис в постели был горяч и нетерпелив, тело Доси, жаждущее мужской ласки, тянулось к нему, и из-за этого душе было тяжело и совестно. Он дарил дорогие подарки, которые Дося сразу же прятала в большой деревянный сундук, стараясь, чтобы они не попались на глаза матери — боялась расспросов. Но мать ни о чем не спрашивала, лишь крестилась, глядя на дочь странными глазами, и о свадьбе больше не заговаривала. Люди шептались за ее спиной и посматривали с опаской, кто-то хмурился при встрече, кто-то заискивал. Клиенты в парикмахерской перестали с ней заигрывать, Абрикосов больше не дарил цветы и не приходил. Через полгода она забеременела, но побоялась ему признаться — ей хотелось оставить ребенка, но почему-то казалось, что Варейкис непременно будет настаивать на аборте.

Так получилось, что больше месяца они не встречались — в районе бурными темпами шла коллективизация, и Варейкис был очень занят. Эта отсрочка неизбежного разговора принесла Досе некоторое облегчение. После работы, бродя по берегу Буши, она еще и еще раз повторяла про себя слова, которые собиралась сказать ему при встрече. В воздухе стоял запах уходящего лета, издали доносились голоса, по большаку к станции со скрипом катили телеги, слышался лай собак.

Иногда в воздухе повисали крики и детский плач, тогда у Доси больно сжималось сердце — опять гонят раскулаченных. Она спешила домой, стараясь не смотреть в сторону дороги, по которой, таща за руки хнычущих детей, понуро шагали изгнанные из родных домов мужики и бабы.

Придуманные во время прогулок по берегу Буши слова так и не пригодились, потому что объяснять ей ничего не пришлось — когда первый секретарь обкома вновь приехал в Мценск, у Доси уже заметно выпирал живот. Разглядывая ее своими глубоко посаженными и слегка прищуренными глазами, он какое-то время хмурился, потом кивнул, обронив:

«Что ж, рожай. Только не вздумай крестить. Сделаешь по-своему — будет очень плохо».

Маленький Прокоп родился в конце зимы. Варейкис приехал через месяц, велел привезти мальчика. Ребенок ему понравился — он даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто, и пощекотал крохотную шейку в складочках.

«Завтра уезжаю в Москву на совещание. Приеду — увезу вас обоих в Воронеж».

Когда Дося вернулась домой, мать сурово сказала:

«Крестить надо, я уже с отцом Николаем говорила».

«Мама! Он запретил, нельзя!».

Она не назвала имени, но мать и без этого поняла, кто такой «он».

«Не узнает, тайно окрестим. Ты старших-то не крестила?».

«Федю крестила, а Машенька в самую революцию родилась, не стали крестить — не до того тогда было».

«Вот Бог тебя и наказал, что в трудное время от него отступилась. Надо крестить. И свой крест, каким тебя окрестили, тоже на шею надень. Ты ведь, когда из дома убежала, его оставила, а я хранила, молилась за тебя».

Она вытащила из маленькой шкатулки серебряный крестик, продела тоненький шелковый шнурок и протянула дочери. Прокопа окрестили через два дня, в церковь несли тайно, под покровом ночи.