Законодатели - Вера Крыжановская Страница 15

Придя в себя, я увидел, что очутился в полутемном месте и от слабости не мог ни шевельнуться, ни думать. Понемногу, однако, мысль начала работать, глаза привыкли к сумраку, и я понял, что лежу в большом подземелье на постели из мха и укрыт шерстяным одеялом. Ни окна, ни двери не было, и только с потолка струился слабый зеленоватый свет. С одной стороны был каменный водоем, куда вливался тонкой струйкой бивший из стены ключ; по другую сторону виднелись скамья и каменный стол, на котором стояли глиняная кружка и чашка; рядом лежал хлеб.

Я был в темнице, но где? По какому случаю? Но беспорядочные мысли не давали ответа, и я в изнеможении уснул.

Пробуждение было тяжелое. Память вернулась, и я понял, что учителя, будучи не в состоянии более терпеть мои преступления и злоупотребления, поразили меня и заточили. Каким бы негодяем я ни оказался, я все же пребывал членом братства и подлежал суду. Холодный пот выступил у меня на лбу.

Не знаю, сколько времени продолжалось это безумное отчаяние, но вредоносные, исходившие из моей души миазмы сгустились и наполнили темницу мою зловонным запахом, а тело мое покрылось язвами и ранами. Телесные страдания были так ужасны, что порой пересиливали душевные.

Наконец когда однажды я катался таким образом в своем логовище в жестоких мучениях, в первый раз пришел на помощь мне Эбрамар, и дружеский голос его шепнул мне на ухо: «Молись, Удеа, кайся, очисти себя смирением; иначе ты не сможешь явиться перед своими судьями. Неужели всякое искупление не лучше этой бездеятельности, которая создает беспорядочные мысли и возбуждает страсти?».

Поток света, которым меня обдало, невыразимо облегчил меня, а сознание, что остался еще один не покинувший меня друг, привязанность которого отыскала меня и в темнице, вызвало переворот в измученной душе.

С горевшим взором и трепетом сердечным увидал я, как поток света сгустился в сияющий крест, который осенил каменный водоем. Таинственный символ вечности и искупления озарял мою темницу мягким голубоватым светом, а лучи его испускали благоухание и живительное тепло. У меня еще сохранилось представление о непобедимом могуществе этого знака, который посвященный называет печатью Всевышнего, и вдруг во мне проснулось непреодолимое желание укрыться под сенью креста, чтобы вновь обрести мою прежнюю чистоту, и я потащился к водоему. Я дрожал от волнения, как в лихорадке; наконец слезы брызнули из глаз и я, совершая поклоны, зашептал молитву.

С этого часа я уже непрерывно молился. Каждый день я омывался в водоеме, и всегда при этом из тела моего исходило липкое и зловонное вещество. Мало-помалу боли прошли, как и тяжесть тела, а я становился все легче, и мне было свободнее сосредоточиться на молитве. Вместе с тем меня все более терзали укоры совести в том, что я допустил такое пагубное ослепление страстями.

Однажды, когда я плакал и молился, прося милосердного Творца простить меня, послышался отдаленный колокольный звон, и сердце мое замерло. Мгновенно появилось во мне убеждение, что колокола эти призывают меня на суд, а минуту спустя я почувствовал, что отделяюсь от земли и медленно всплываю под своды. Там, где раньше я видел зеленоватый свет, оказалось отверстие достаточно широкое, чтобы пропустить меня. Лишь только миновал я его, как очутился в длинном сводчатом коридоре, и в конце его виднелась дверь, к которой я и направился, влекомый неведомой силой, а отверстие закрылось.

Дверь сама бесшумно распахнулась, и передо мною оказалась знакомая галерея одного из наших храмов посвящения; а колокола продолжали между тем уныло звонить, точно на погребении. В галереях находились два знакомые мне адепта; взволнованные, грустные, со слезами на глазах, сняли они с меня мое истрепанное одеяние и облачили в черную тунику, подпоясанную белым кушаком, дали в руку горевшую красную свечу и по темному узкому коридору повели к двери, завесу которой приподняли, а сами поспешно удалились.

С тяжелым сердцем и тоской в душе остановился я в нескольких шагах от входа. Очутился я в той именно зале храма, которая называлась судилищем. В глубине полукругом восседали мои бывшие наставники, великие маги и иерофанты. В качестве мага, удостоенного уже первого луча, я мог быть судим лишь

магами высших степеней, а потому остальная часть залы была пуста. Глаза всех смотрели с грустью, но строго; а меня охватил вдруг такой стыд и отчаяние, что колени невольно подогнулись, свеча вывалилась, и я обеими руками закрыл лицо, по которому лились горькие слезы.