Наследие Дракона - Дебора А. Вольф Страница 14

Еще мальчишкой Джиан обожал истории и песни, загадки и стихи и больше всего на свете любил рассказы о Дее. Легкая улыбка заиграла у него на губах при воспоминании о свете костра и напевах моря, и о том, как, словно волны, то поднимался, то опускался голос матери, когда она читала ему истории из «Книги лун»:

Где-то далеко-далеко за пестрыми юбками цветущей Каапуа, за овеваемыми ветром каменистыми берегами, за поющими пещерами и набегающими неприступной стеной волнами, и за клыкастой пастью великого полосатого шонгвея выступала из воды цепочка островов, окутанных магией, точно густым туманом. Там белолицые короли и королевы с рогами на головах подносили раковины моллюсков к алым губам, там потомки деев, добрые и злые существа, творили бесконечные пиры и устраивали смертельные игрища, там в золотых палатах рожденные от деев лорды вплетали в воздух воспеваемые снами заклятия…

Тысячу лет назад миры людей и деев были расколоты загнившей магией атуалонских королей, и теперь пелена раздора между двумя мирами из года в год становилась плотнее. Теперь лорды сумерек редко захаживали на берега людей. Одни говорили, что те боялись сил, расшатавших основания этих земель и ее магии. Другие полагали, что Сандеринг вызвали сами деи, однако Джиан отказывался верить, будто бы деи могли намеренно высвободить магию, способную навредить великим морским чудищам, их собственным кинам. Он лично видывал скелеты шонгвеев, и эти громадные остовы были так испещрены чудовищными следами когтей и зубов, что невозможно было даже представить, какой хищник мог это сделать.

Как-то раз Джиан решил было унести с собой клык шонгвея. Громадные клыки чудища, длиной равные росту двух взрослых мужчин, сверкали гладкой белизной при свете утреннего солнца. Одной такой громадины могло быть достаточно для того, чтобы освободить его мать от необходимости заниматься опасной для жизни работой. Хватило бы и на то, чтобы выкупить Джиана, вырвать его из когтей хищной судьбы. Однако стоило юноше приблизиться к клыку, как ветер переменился и чудовищный смрад разлагающейся туши свалил его с ног.

Он никому не рассказал о своей находке, а когда вернулся в то место на следующее утро, шонгвея уже и след простыл. Туша скатилась обратно в море, оставив после себя глубокий след да один мелкий зуб, который был не длиннее его предплечья. Страх при мысли о том, какая силища могла забрать шонгвея, еще несколько недель не позволял Джиану уходить на глубину, и теперь этот единственный зуб хранился вместе с остальными его немногочисленными богатствами и старой детской одеждой.

Но как бы ни складывалась история с морскими чудищами, существовали они или нет, глубоко в душе Джиан лелеял мечту о том, что когда-нибудь сбежит из мира людей. Он поплывет через Нар Кабдаад в Ночь Равнолуния, когда вода становится гладкой, как стекло. Еще в детстве ему казалось, что в такую ночь достаточно вытянуть руку – и можно дотронуться до свешивавшихся с низкого неба звезд и попробовать на вкус сладкий нектар свободы. Порой Джиан мечтал о том, как похитит один из принадлежавших западным варварам кораблей с драконьей мордой и уплывет на нем в Сумеречные Земли. Когда его судно так одряхлеет, что буквально рассыплется под ногами, он ступит на дальние берега, и, разумеется, столь смелый и горделивый поступок обеспечит ему место среди народа его отца, а заодно и в отцовском сердце.

Но как бы далеко ни заводили Джиана грезы, он неизменно возвращался к жестокой реальности. В Бижане не было ни одного корабля, которого не смог бы в один присест заглотить шонгвей, и ни одно судно во всей империи не было способно прорваться через оборонительную цепочку великих морских чудовищ. И хотя некоторые корабли, переполненные народом, отправлялись порой в синие воды Нар Кабдаада на поиски Сумеречных Земель, ни одно из этих судов не вернулось назад. А если императорские суда не могут справиться с морем, то что остается обычному мальчишке, рожденному от деев?

Некоторые синданизцы поклонялись деям и просили их о помощи, совершая скромные ритуалы и бросая в костер подношения. Другие проклинали их, считая отродьями Йоша, называли деймонами или еще чем-нибудь похуже. Изредка смертные заключали с деями любовный союз – в единственную ночь в году, когда встречались два мира. Кровь бурлила в жилах, и в подлунном мире не оставалось никаких запретов… Любой ребенок, который появлялся во время фестиваля Ниан-да, Рассвета Двух Лун, считался отпрыском подобного союза.

Говорили, что дитя Рассвета Двух Лун становилось жителем двух миров, и в каждом его принимали за своего. По легенде, таких детей отсылали в Кханбул, для того чтобы дейские отцы не смогли похитить их и увезти к себе в Сумеречные Земли. Всю жизнь Джиана преследовали видения – таинственные острова, выплывавшие из тумана в диком мареве синего и зеленого. Ему слышались трубный зов Дикой Охоты и хохот волн Иссука.

В маленьком зеркальце матери Джиан сантиметр за сантиметром изучал собственное лицо. Слишком высокие скулы, большие и круглые темно-карие глаза, слишком острые, слишком белые зубы. Его сердце впитало потаенные желания, мечты, страхи и из полученной материи соткало крошечную тайну, похожую на идеальной формы жемчужину. Джиан ни на секунду не сомневался, что его отец все еще смеялся и любил, продолжая жить среди иссуков. Как и сын, он был высоким, тонким и смуглым. И быстрым. Этот человек до сих пор мог пребывать в неведении, не догадываясь о том, что дал жизнь ребенку в ту далекую Ночь Равнолуния, когда истончилась завеса между двумя мирами.

Джиан был рожден в утренние часы Ниан-да, и его повивальными бабками были две луны и море. Мать клятвенно заверяла его, что не чувствовала ни единого признака схваток до тех самых пор, пока не пришло время зайти в море, чтобы помолиться, – но Джиан всегда считал, что она ощутила его настоящую природу в своем чреве и отдала ей должное, разрешившись от бремени в волнах прибоя при свете двух лун. В его первом вдохе был солоноватый привкус великих ветров, и мать дала ему морской воды, прежде чем мальчик впервые ощутил вкус молока.

И если обстоятельств рождения было недостаточно для того, чтобы назвать Джиана рожденным от деев, то уж его внешность не оставляла никаких сомнений. Джиан родился с большими, круглыми, темными как ночь глазами своего морского отца – не бледновато-слепыми, как у прочих младенцев, а яркими, острыми и такими же веселыми, как пляшущие на воде солнечные блики. При виде сына сердце Тюнгпей наполнилось радостью. Когда Джиан был еще младенцем, она заказала картину (собственный портрет с сыном на руках) и повесила ее на самом почетном месте – на стене над своим стулом. Будучи малышом, Джиан неотлучно сидел у ног матери, пока та занималась каким-нибудь рукодельем. Рассказывая мальчику истории о его детстве, Тюнгпей давала ему поиграть с пригоршней неровных жемчужин. Она вспоминала о том, как он, молчаливый и большеглазый, лежал в подвешенной к потолку деревянной кроватке и никогда не плакал, в отличие от прочих младенцев. Как он сделал первый шаг, как начал говорить, как выучился считать – с такой легкостью, что монахи боялись продолжать его обучение; как он, будучи не выше травы, на четвереньках пускался вслед за лунной дорожкой и пел молитвы морю.

Последнее Джиан помнил и сам. Галька нежно гладила его маленькие голые пятки. Кричали морские птицы, приглашая его в далекие-далекие края. Теплые воды с готовностью принимали его обратно в те редкие мгновения, когда Джиан умудрялся добраться до пляжа быстрее, чем мать успевала поймать его и унести обратно в кроватку. Плавать он начал раньше, чем ходить по земле, и неизменно тосковал по морю.