Путь в Царьград - Александр Харников Страница 14

И вот гусеницы цепляют за дно, и мы, машина за машиной, выходим на берег. Если верить древнегреческим мифам, где-то в этих краях впервые вышла на берег богиня Афродита. И хоть наши БМП не столь красивы, но рады им местные куда больше, чем какой-то там Афродите. Мои парни спешиваются и рассыпаются по окрестностям. Узкая улочка, змеей поднимающаяся в гору, приводит нас на небольшую площадь… Место власти, три в одном: дом раиса, небольшой базарчик и эшафот с расставленными вокруг кольями, на которые насажены головы казненных. Между прочим, там были и женские, и даже детские головы. Оттоманская Порта во всей ее красе, мать ее!

Ну, тут мне казачья кровь в голову и ударила. И, кстати, не мне одному! Все вокруг стало багровым, в ушах заревело: «Бей их, гадов!»

Помню, что моя БМП молодецким ударом вынесла ворота в доме и ворвалась во двор. Подхватив автомат, выпрыгиваю из люка и кидаюсь в драку. Выстрелы из древних пистолей и короткие автоматные очереди в ответ. Орущие бородатые лица, падающие мне под ноги после каждого выстрела, и пуля из древнего пистоля, угодившая в грудную пластину бронежилета. Ух ты, больно-то как, будто конь лягнул!

Отбираю у глупой девки разряженный пистоль, потом кинжал. Безоружная, она визжит, царапается и кусается, как дикая кошка. Но ничего, у нее это пройдет. Придавливаю на шее мало кому известную точку, и дочка раиса мешком оседает на пол. Почему дочка? Да одета она слишком шикарно, и украшений на ней на целую ювелирную лавку. Рев в ушах стихает.

— Тащ капитан! — передо мной стоит старшина Ячменев. — Все кончилось, всех… — он замялся, — порешили!

— Отлично! — я провел рукой по оцарапанному лицу. — Кого-нибудь, кроме этой стервы, живьем взяли?

— Толстяка одного — местные говорят, что он здесь начальник… Ну, и еще пару слуг, которые сныкались и не отсвечивали.

— Постой, Ячменев, ты что, и по-гречески умеешь? — не понял я.

— Да нет, тащ капитан, — Ячменев пожал плечами. — Там в подвале — зиндане здешнем — один грек сидит, то есть сидел. Так он говорит, что купец, и что до войны в Одессе часто бывал. По-русски болтает будь здоров, только вот странно как-то. Димитриос Ок… Он… Ом… Блин, не помню дальше…

— Может Онассис? — пошутил я. — Тоже купец, между прочим, был знатный. Ну что же, веди к своему Димитриосу.

5 июня 1877 года, Эгейское море, остров Лемнос.

Поручик Дмитрий Никитин (в миру Димитриос Ономагулос).

Меня должны казнить завтра на рассвете. Во всяком случае, так сказала мне эта жирная скотина, Саид-бей Миринский. Он долго и старательно перечислял все муки, которые должны пасть на голову «неверной собаки», то есть на мою. Ну, терять мне было нечего, и я сказал ему, что лучше сто раз быть молодой и злой собакой, чем один раз старой жирной свиньей.

Перечисление моих завтрашних мук прервал мальчик-бача, который принес хозяину новость о том, что к Мирине подходят два корабля… Скорее всего, из флота британцев, ибо в турецком флоте таких больших и красивых кораблей нет.

Бей кряхтя встал с мягкой, обшитой шелком подушки, на которой он восседал, и приказал своим слугам бросить меня в земляную яму, где содержатся враги султана и его, а сам… Нет, что вы, этот бурдюк с жиром давно никуда из дома не выходит, и покинет его разве только на погребальных носилках. А встречать английские корабли он послал своего младшего сына Селима. Ну, а меня снова бросили в зловонную яму.

— Ну что ж, — решил я, когда над моей головой со скрипом опустилась ржавая решетка, — раз уж меня оставили в покое, то стоит попытаться поспать, ибо завтра будет трудный день.

И я улегся на кучу грязной, вонючей и сырой соломы.

Но сон не шел. И я начал вспоминать свое детство. Отца, Ивана Антоновича Никитина, таким, каким он был во времена моего детства — артиллерийский офицер, красавец, душа компании… Мать, Елену Ономагулос, статную черноволосую гречанку, дочь купца и рыбопромышленника.

История любви моих родителей изобиловала совершенно шекспировскими страстями. Но все обошлось счастливее, чем у Ромео и Джульетты. Строгий командир полка дал поручику Никитину разрешение на женитьбу, а суровый отец простил свою юную дочь, посмевшую влюбиться в молодого русского офицера без его ведома. А ведь время тогда было еще то, 1847 год, царствование государя-императора Николая Палыча. Строгость нравов жесточайшая.

На следующий год, аккурат через девять месяцев после свадьбы, родился и я. От отца мне достались серые глаза и четкий очерк скул, от матери — густые вьющиеся черные волосы и смуглая кожа. Следом за мной родились Мария, Леонид, Александр, Елена…

Но сначала была война. В 1854 году мы бежали из Евпатории от высадившихся там турок, англичан и французов. Мне было семь лет, Марии — четыре, а маленький Леонид только-только родился. Дядька Егор, отставной солдат, которого отец выбрал мне в воспитатели, едва успел запрячь бричку, подхватил на руки Марию, мать — Леонида, и мы побежали… Где-то на полпути к Симферополю нас едва не поймали татары, которые с приходом англичан напрочь позабыли о том, что они подданные русского царя.

Что они могли с нами сделать? Да все что угодно… Ограбить, убить, продать в рабство… Мать бы наверняка изнасиловали, в те годы она была очень хороша собой.

Лошади неслись во весь опор, сзади, визжа и улюлюкая, нас нагоняли татары. Дядька Егор выпалил в них из старых, еще времен войны с Наполеоном, пистолетов. Один татарин свалился с лошади, но остальные лишь сильней завизжали и стали яростно махать над головами кривыми саблями.

И тут из-за поворота дороги, огибавшей холм, выехал казачий разъезд. Донцы-молодцы, спасители наши. Все, как на картинке: синие кафтаны, барашковые шапки, бородатые лица и пики с красными флажками. Команда хорунжего — и, уставив перед собой пики, казаки сорвали лошадей в галоп.

Страшна сшибка конных, особенно тогда, когда одни всю жизнь готовились к войне, а другие — мечтали вволю пограбить и поизмываться над слабыми и безоружными.

Казачки ловко насадили несколько татар на пики, а потом начали рубить их шашками своим знаменитым, как позднее стали называть его, «баклановским ударом», разрубая супостата чуть ли не пополам, от плеча к бедру. С той поры я и решил, что когда вырасту, то обязательно стану русским воином. И не просто воином, а офицером, чтобы все враги наши так же боялись меня, как эти татары — казаков.

Отец мой всю войну провел в Севастополе, сражался на знаменитом Четвертом бастионе, был несколько раз ранен. А мы с матерью полтора года жили в Мелитополе у деда, старого Александроса Ономагулоса. Там-то я и научился бегло говорить по-гречески…

Потом я упросил отца, чтобы он отправил меня в кадетский корпус. Как сына георгиевского кавалера и участника обороны Севастополя, меня туда приняли на казенный кошт. Потом было Михайловское артиллерийское училище. И вот, весна 1871 года, подпоручик Никитин — строевой артиллерийский офицер, закончивший училище с отличием. И предложение генерал-адъютанта Николая Павловича Игнатьева, от которого я не смог отказаться.