Когда возвращается радуга. Книга 1 - Вероника Горбачева Страница 14

Словно облачко сошло с разгневанного личика рыжеволосой пери.

— Благодарю, — выдохнула с облегчением. — Раз ты советуешь — я спокойна. Ну, ты, — пнула служанку. — Поднимайся, нерадивая, и благодари ту, что заступилась за тебя, ничтожную! Слышала госпожу Айлин? Впредь не смей мне советовать, пока сотню сотен раз не проверишь всё, что нужно, иначе однажды я вырву твой торопливый язык! — И, без всякого перехода, безмятежно: — Помоги же мне, наконец, раздеться, глупенькая.

Вскочив на ноги с такой поспешностью, будто кто вздёрнул её за шиворот, Михмир бросилась разоблачать хозяйку. Та позволила снять с себя лёгкое верхнее покрывало из прозрачной тафты, шаль-кушак, повела плечами, освобождаясь от кафтанчика с жемчужным пуговицами, и, наконец, дала бережно освободить себя от крошечной кофточки-болеро, сверкнув белоснежным грудями совершенной формы, будто две опрокинутых чаши с тугими бледно-розовыми вершинками, не тронутыми хной. Все знали, что Повелитель не любил раскрашенных тел, допуская лишь толику косметики на лице, а потому ладони, ступни и соски расцвечивали лишь в случае, если Великому приходило в голову осчастливить приближённых или гостей лицезрением своих верных рабынь, либо предложить на выбор, в знак особой милости…

Не сводя глаз с прекрасной фаворитки, Марджина, уже полураздетая к моменту её прихода, стянула через голову прозрачнейшую рубашку, томно изогнувшись. Колыхнулись от движения грушевидные тёмные перси с вишнёвыми сосками — налитые, мощные, словно уже сейчас готовые вскормить целый выводок эбеновокожих крепких младенцев. Скользнули к маленьким, будто изваянным из чёрного мрамора, ступням полупрозрачные шальвары, открывая совершенные бёдра — чуть стройнее, чем у белокожей фаворитки, и точёные голени, и восхитительные узкие щиколотки. Массивные ножные браслеты подчёркивали кажущуюся хрупкость кости, но круглые тугие ягодицы убеждали в обманчивости этой хрупкости. Одним зрелищем таких ягодиц, играющих в танце, самые страстные невольницы могли довести своего господина до пика наслаждений, ещё не приступая к любовной игре.

В пупке, способном вместить целую бриттскую унцию орехового масла, сверкало тяжёлое золотое кольцо с изумрудом.

Рядом с подругой и Нергиз явила свою первозданную красоту. От матери-гречанки ей досталось совершенное тело, достойное резца Праксителя, и молочно-белая кожа без единого пятнышка; от отца-османца — иссиня-чёрные волосы и глаза-звёзды в обрамлении пушистых ресниц, которые и в краске-то не нуждались. И уж грудь у неё была такова, что ожерелье из золотых монет на ней не висело, а лежало горизонтально. Сняв украшение, дева поискала глазами, куда бы его пристроить на время омовений, но не найдя достойного хранилища, застегнула на талии. Этим ли была вызвана лёгкая прозелень на румяных до того момента щёчках фаворитки-икбал — остаётся только гадать.

Ирис с досады захотелось плюнуть. Они тут, значит, телесам меряются, а ты стой, завидуй и чувствуй себя несчастной скелетиной. Спохватившись, нащупала в кармане снятого было кафтанчика персик. Пробормотала:

— Я се-сей-ча-ас… только к Мэ-эг…

Поспешно накинула одежонку и побежала к боковой двери, ведущей в топочную. Чтобы снести нянюшке гостинец, оставшийся от завтрака.

Успела услышать за спиной:

— Ах, она ещё и заика… Бедное дитя!

Должно быть, уязвлённой в самое сердце чужой красотой рыжей фаворитке надо было хоть кого-то укусить, лишь бы оставить за собой последнее слово.

Ирис бежала по узкому коридорчику для слуг, а глаза щипали непрошеные слёзы. В иные моменты ей было плевать на свою худобу и нескладность, но иногда, как сейчас, разбирала самая что ни на есть жгучая зависть. Ей тоже хотелось быть такой — полногрудой, высокой, крутобёдрой, чтобы, чего уж там, косились на неё завидущими глазами подруги и увядающие наставницы. Чтобы вертелись вокруг банщицы, осыпая похвалами каждый кусочек разминаемого массажистом тела, угодливо спрашивали, что она, госпожа, предпочитает во время отдыха — прохладный шербет или дыню во льду. Наносить ли ей узоры на ладони, подправить ли ногти, попробовать по-новому заплести косы… Хотелось быть красивой.

Хотелось быть девушкой, наконец, а не каким-то цыплячьеногим недоразумением! Порой, слушая рассказы верной Мэг о красоте покойной матери, Ирис искренне недоумевала: как у красавицы, покорившей сердце самого Баязеда, уродилась этакая лягушка? И впрямь, подходит ей это имечко, «Ке-кем» — это почти как лягушачье кваканье… Стыд, да и только. А главное, лекарство, назначенное почтенным Аслан-беем, которое она исправно пила каждое утро, не помогало. Хоть добрый табиб и уверял её, что однажды она непременно расцветёт, надо только подождать… не помогало. Зеркала упорно отражали торчащие ключицы и выпирающие скулы, большой рот и узкий таз… В такие минуты она сердито говорила себе: ну и пусть! Зато Повелитель не обратит на меня никакого внимания, нужна-то я ему!

«Не хочу быть икбал, — мстительно думала она. — И даже кадиной не хочу! Куклы, лживые куклы!»

Девушка вдруг остановилась, не замечая, что уже добежала до нужной ей двери.

Она назвала Гюнез лживой? Такую кроткую, ласковую со всеми, такую воспитанную! Да, икбал разгневалась на служанку, но тут же смягчилась; а другие, говорят, рабынь по щекам хлещут.

Но про Гюнез разное говорят…

И как-то странно она на Ирис глядела. Уставилась, будто и впрямь лягуху перед собой увидела.

Она встряхнула рыжекудрой головой.

Не судите, да не судимы будете, сказал христианский бог. И она… не будет торопиться осуждать.

Об Иисусе и его мудрости ей не раз говорила Мэг, но под строгим секретом, с оглядками. Поэтому девушка знала и о чудесном непорочном зачатии девы Марии, и о её великом сыне, принявшем мужественную смерть на кресте во имя искупления грехов человеческих. Нянюшка рассказывала всё, что когда-то слышала от священника в своём приходе, в далёком-далёком городе Дублине: о сотворении мира, о первых людях и первородном грехе, о пророках и мессиях, о Ное и Лоте, об Ионе в чреве кита и царе Соломоне. Сказки её были интересны, завораживающи, и опасны, потому что запретны. Но Ирис умела хранить секреты.

Это не трудно, когда ты, волею судьбы, неболтлива.