Дочь ведьмы - Пола Брекстон Страница 13

– А, ну тогда вопрос закрыт. Поскольку она ничего не вспомнит о своем… опыте. Я об этом позаботился.

Он пальцем поднял лицо Бесс под подбородок, так же, как ту девушку. Бесс хотела отвернуться, но поняла, что ее взгляд прикован к его глазам. Она сжала зубы, сопротивляясь странному кружению, начавшемуся в уме. Голос Гидеона доходил до нее, как сквозь ноябрьский туман.

– Большинство уступает без борьбы. На некоторые умы легко влиять, они спокойно подчиняются сильной воле. А на другие, как твой, труднее.

Он опустил руку.

Бесс оттолкнула его и бросилась прочь, склонив голову.

– Бесс, – тихо позвал он, – не уходи, не забрав свое.

Вопреки себе девушка остановилась, оглянулась и вздрогнула. Гидеон держал ее корзину, наполненную до краев зеленейшим мхом и нежнейшими лишайниками.

– Моя корзинка! Но как?..

Она не смогла задать вопрос, потому что знала: разумного ответа не будет. Вместо этого Бесс ухватилась за плетеную ручку и пошла к дому, убегая прочь от Гидеона, мягко напевавшего «Зеленые рукава», мелодию, слишком красивую, чтобы вынести, что исходит она от такой темной и страшной души.

По правде говоря, деревня Бэтком была достаточно велика, чтобы считаться городом, но память у населявших ее семей оказалась слишком долгой, поэтому Бэтком по-прежнему упорно называли деревней. И для деревни там хватало лавок и прочих затей. Пивных было более чем достаточно, даже чтобы утолить жажду во время жатвы. Имелись два мясника, пекарь с множеством постоянных покупателей. Стояли кузница и портняжная мастерская. Все эти заведения располагались по обеим сторонам главной улицы, на которой разместился еженедельно открывавшийся рынок, где своим товаром торговали все и каждый. На первом его этаже заседали магистратский суд и городской совет, на верхнем хранились городские записи и государственные бумаги, а весь подвал занимала тюрьма. С разрастанием Бэткома постройки его попали под влияние моды и разных причуд, оттого архитектурный стиль лишился единства и последовательности, а фасады домов сделались весьма разнообразными. Были здесь и каменные дома, частью беленые, частью из простого бурого песчаника. Стояли особняки из теплого кирпича, а также глинобитные домишки на бревенчатом каркасе. Рядом возвышались вплотную друг к другу здания, с превеликим трудом вытесанные из твердого камня. Кровли покрывали солома и тростник, а кое-где – каменная черепица.

Дома наличествовали на любой вкус, все новшества были испробованы. И все же в целом от Бэткома оставалось впечатление некоторого небрежения и распада. Каждая постройка была словно отдельным жилищем, оказавшимся рядом с другими лишь по воле случая, а не по задумке общины.

Можно сказать, что в Бэткоме отражалось минувшее бурное столетие. Ветра политических перемен клонили его во все стороны, и за сто лет деревня и ее население поняли, что вернейший способ выжить – подстраиваться и быть гибкими. И памятником податливости их натуры служили развалины монастыря к западу от деревни. Словно и не было столетий мирного сосуществования церкви и богобоязненных местных жителей. Словно никогда они не трудились в монастырских садах, не получали работу, помогая монахам во время жатвы, не отдавали ежегодно нескольких мальчиков в учение каменщикам на строительстве величественного дома слуг Божьих, не протягивали руки за милостыней во времена нужды и бедствий. Когда Генрих VIII рассорился с Римом и монастыри разграбили, Бэтком отвернулся от них, ни один деревенский житель не поднял вилы от возмущения. Место, где веками жили и молились монахи, разорили, разграбили и осквернили, оставив кучу камней.

Скромная церковь на южном конце главной улицы, напротив, процветала. Она была без затей выстроена из простого камня, окна ее большей частью украшены не были. Только в одном светился богатый витраж, изображавший воскрешение Лазаря. Церковь стала средоточием жизни и, разумеется, местом поклонения Богу. Один за другим осмотрительные церковные старосты изжили любые приметы папизма или неприкрытого богатства, оставив пустое, сдержанное помещение, отвечавшее желаниям сперва одного монарха, потом другого и зловеще говорившее о спартанских вкусах грядущих лет. Прихожане тихо проскальзывали на свои места на скамьях без подушек и считали за счастье, что их не вверили попечению кого-нибудь из более радикальных проповедников, бродивших по Уэссексу в поисках отзывчивых ушей для пуританской веры. Приходским священником, к тому времени утвердившимся во главе церковных и мирских дел, служил в Бэткоме достопочтенный Эдмунд Бердок, шириной в ладонь, тщедушный, с тихим голосом – но не стоило обманываться, воля у него была стальная.

Бесс нравилось на воскресных службах. Обиходив скотину и завершив дела по дому, женщины семейства Хоксмит, как и все женщины в округе, облачались в новые платья, если такие у них водились, надевали свежие воротнички, манжеты и фартуки, если нарядов поновее не было, крепили чепцы и отправлялись в церковь. Если день выдавался погожий, шли пешком; если нет, Джон уговаривал кобылу встать в оглобли возка, и они ехали в деревню.

В тот день солнце быстро поднималось в ясном небе, и семейство счастливо шагало по сухой дороге в Бэтком, радуясь грядущему общению с людьми. Для Бесс то была единственная на неделе возможность посмотреть на деревенских жителей и послушать местные сплетни. Мать беседовала с ней о бедах, проистекающих из подслушивания, но было что-то непреодолимо привлекательное в обрывках разговоров, в быстро мелькавших перед глазами чужих жизнях. Жизнях, в которых, казалось, было куда больше разнообразия и веселья, чем в ее. Как ни любила Бесс свою семью, ей втайне хотелось чего-то большего. Что бы это могло быть, она понятия не имела, но была уверена, что оно где-то есть, если бы только понять, как его отыскать! Пока же она довольствовалась тем, что могла почерпнуть из материнского ремесла и подпитывала стремление к приключениям крохами чужой жизни. Богослужебный обряд ее не интересовал. Она смутно помнила часы, когда во время пения гимнов играли музыканты и на стенах церкви мерцали поразительные хоругви и гобелены. Теперь, однако, все было куда безрадостнее. Церковь ничем не была украшена, если не считать цвета, привнесенного паствой, хотя даже женские платья неуловимо изменились, следуя нынешним требованиям умеренности и простоты. Бесс считала это большим огорчением. Священник, истинное воплощение сдержанности и смирения, с кафедры призывал паству жить жизнью божеской в безбожном мире. Бесс желала принять Господа и изо всех сил старалась вести себя, как – согласно тому, чему ее учили, – Ему угодно. Она завидовала истинно верующим. Видела, как сияют их лица, когда они молятся или поют, сидя на скамьях. Смотрела, как они кивают и улыбаются, когда проповедник напоминает о милости Господа и Его любви. Бесс никогда бы не осмелилась высказать свои мысли ни одной живой душе, но она не замечала проявлений всей этой любви. Где их искать? Не в бедности и голоде, которые ждали бы всех, если посевы погибнут и урожай будет плох. Не в жестокой поступи болезни, шедшей по следам семей и крушившей под своей пятой слабых и старых. Не в муках родов и не в горе от потери детей.

Подхватив завершающий гимн, Бесс почувствовала, как Маргарет толкает ее локтем. Она опустила взгляд и увидела, как сестренка улыбается и кивает в сторону скамьи напротив. Бесс подняла глаза – и встретилась взглядом со светло-серыми глазами Уильяма Гулда. Увидела, как густо он покраснел: почти так же густо, как она сама. Бесс потупилась, а потом снова медленно подняла глаза. Теперь Уильям ей улыбался, даже не делая вид, что поет. Бесс подчеркнуто задрала нос и запела с убежденностью, которой и близко не ощущала. Она сознавала, что Уильям не сводит с нее глаз.