Повелитель Ижоры - Александр Егоров Страница 13

Один во всем доме, Николай Павлович Мирский никак не мог уснуть. Ворочался под тонким покрывалом пурпурного шелка, один на своей широченной кровати. Панорамные панели на стенах создавали атмосферу уютной викторианской спальни (панели эти стоили чертову уйму денег, дешевле было бы заказать настоящие гобелены из какого-нибудь Виндзора). Чей-то вкрадчивый голос убаюкивал его строфами «Исэ Моногатари» в старом добром переводе профессора Конрада: с некоторых пор он заставлял себя любить классику.

Всё напрасно. Сон не шел.

Мирский покосился на прикроватный столик: может, надеть обруч, как у наших визионеров? Включить режим нейростимуляции, и всё устроится? Нет. В эти игрушки он не играет.

Он убрал звук, полежал, прислушиваясь к шорохам ночи, еле слышным сквозь толстые оконные стекла. Лучше не стало. В голове громоздились нелепые и невнятные мысли, сцеплялись и терлись друг о друга с неприятным скрипом, словно куски белого пенопласта в ящике из-под аппаратуры. А сон не шел.

Николай Павлович попробовал было успокоить себя дыхательной гимнастикой. Вспомнил даже краткий медитативный курс, но после пяти минут тщетного самозаклинания бросил. Вместо душевной свежести чтение мантры принесло какое-то душное отупение – как будто кто-то попытался приоткрыть, а потом с размаху захлопнул форточку в его сознании. «Хочешь жить в гармонии с природой? – усмехнулся он саркастически. – Для начала отключи кондиционер: охренеешь через полчаса. Да… а ведь лет двадцать назад только и мечтал, что о собственном доме с климатом».

Что верно, то верно. Двадцатилетний Коля Мирский (по детской кличке Кольт) не умел медитировать. И презирал поэзию. И во всю эту виртуальную хрень не верил. До поры до времени.

Мирский выбрался из-под покрывала и сел на постели.

«Я тут ищу гармонии, а у самого дочка из дома ушла, – подумал он. – Что бы я делал, если бы не чудеса техники? Все же полезно торговать продвинутым софтом».

Николай Павлович был дальновиден и хитер. Кроме новенького автомобиля, на шестнадцатилетие он подарил дочке презабавный талисман – красивую резиновую лягушку, которую Ленка немедленно прилепила на панель приборов. Лягушка умела потешно квакать, если на нее нажмешь, но на этом ее таланты не кончались. Две мультифокусные камеры с автономным питанием, запрятанные в ее выпученных глазках, могли транслировать на базу панорамное изображение. Господин Мирский хвалил себя за предусмотрительность.

Повинуясь его слову, на экране появилась картинка. Вишневый «остин-мини», подарок на шестнадцатый день рождения, отдыхал на стоянке у супермаркета; Ленка (в курточке и бейсболке) сидела за рулем и с аппетитом ела дрянной супчик из банки. Николай Павлович умилился, глядя на дочку. Такая самостоятельная. Гордая. И с такой смешной стрижкой.

Он поменял фокус. Рыжий парнишка, курьер, был тут как тут. Тоже уплетал лапшу за обе щеки. Говорил с Ленкой о чем-то, кажется, даже смеялся.

– Значит, вы уже подружились, – заметил Мирский вслух. – Ну что же, Филипп Игоревич, посмотрим на ваше поведение, посмотрим…

Для надежности он проверил остальные датчики. При необходимости он мог узнать точные координаты и даже, будь посветлее, увидеть дочкин «остин» со спутника. Но сейчас это не требовалось. Николай Павлович и сам частенько парковался у этого ночного магазина, по пути из офиса домой. Все в порядке, решил он. Никуда детишки не денутся.

А вот с Ником все было плохо.

Николай Павлович включил камеру, размещенную в его палате (врачи разрешили, да попробовали бы не разрешить). В окне виднелся темный парк с редкими синими фонарями; ночник крохотной луной светился на стене. Под одеялом угадывалась неподвижная фигура пациента. Ник спал, если только можно было назвать сном его состояние, похожее не то на наркотическое оцепенение, не то на кататонический ступор безнадежного шизофреника.

Уже не первый день малыш оставался таким. На интенсивной терапии Мирский не настаивал, боясь раскрыть все карты врачам. Кое-чего знать им совершенно не следовало. Для них он был обычным переутомившимся подростком, серьезно слетевшим с катушек в своем колледже.

Как это у него в спальне на плакате написано? Death is the only escape. [12]

Ногти в черный цвет выкрасил. И это мой сын?

Николай Павлович вздохнул. Тронул пульт, и панели на стенах погасли. Просторная спальня разом потеряла жилой вид: теперь она напоминала станцию метро где-нибудь в индустриальном районе – если, конечно, посреди вестибюля метро уместна дорогущая итальянская кровать с балдахином.

Мирский насупился, поморгал, привыкая к новой картине мира. Затем поднялся, прошелся по прохладному паркету босиком. Подошел к импровизированной барной стойке (эта-то сволочь никуда не исчезнет). Налил из пузатой бутылки single malt с островов. Кинул льда. Пригубил. Скотч отдавал жжеными покрышками. Ладно…

Он уселся в кресло. Повинуясь его слову, шторы расползлись в разные стороны – беззвучно и послушно. Это отвлекло Николая Павловича от тягостных раздумий.

Прихлебывая из стакана, он глядел из-под полуприкрытых век на темные окна. Заросший сад, освещенный луной, совершенно незнакомым казался в этот час. Вот Мирский прищурился: там, внизу, между деревьев, клочья тумана шевелились и наползали друг на друга. Призрачные фигуры возникали и растворялись. Сознание тоже туманилось – то ли от виски, то ли от чего еще. Но сон не шел.

Мирский усмехнулся чему-то, глотнул. В тишине ночи слышно было, как внизу в дверь скребется Кобэйн. Дверца хлопнула. Кот, царапая когтями паркет, пронесся по коридору. Улыбка скользнула по губам Николая Павловича.