Голем. Книга 2. Пленник реторты - Руслан Мельников Страница 13

Кстати, необычные кремневые самопалы и заряжались довольно непривычным способом. Первым делом из сумки на боку или из кармашка перевязи на груди стрелок доставал пулю, к которой сзади был прикреплен цилиндрический бумажный мешочек с уже отмеренным пороховым зарядом. (Особую «огнестрельную» бумагу — прочную, непромокаемую и полностью, практически без остатка, выгоравшую при выстреле — мастератории Лебиуса производили в достаточном количестве.) Далее следуют несколько несложных операций. Сначала надкусывается бумажный хвост под пулей. На затравочную полку высыпается небольшое количество пороха. Затем полка закрывается крышкой, а надорванный пакетик с зарядом отправляется в ствол — бондоком вверх. [11]

Благодаря заранее расфасованному по бумажным пакетам пороху все происходило быстрее, чем, к примеру, натягивается тетива тяжелого арбалета. Значительно дольше десятку оберландских стрелков, выстроившихся напротив изрешеченных поленьев-мишеней, пришлось ждать заключительных команд своего капитана.

Капитан же, в свою очередь, ожидал знака от маркграфа.

Альфред Оберландский наконец, кивнул: можно…

— Гто-о-овсь!

Капитан застрельщиков призывно поднимает к небу прямой граненый клинок.

Альфред поднес смотровую трубку к лицу. И едва видимые прежде невооруженным глазом мишени — вот они теперь, приближенные магиерской оптикой практически вплотную, разросшиеся неимоверно. Все десять…

— Стре-е-е!.. — оглашает стрельбище новая протяжная команда.

— …е-е-е!.. — секунду или две нарастает, силится, звенит в ушах зычный голос капитана.

И…

— …ляй! — краткий, резкий, лающий выдох-выкрик.

Одновременно правая рука командира дает отмашку. Короткий штих-кончар рассекает воздух, словно усердный капитан своим оружием, предназначенным исключительно для нанесения колющих ударов, пытается кого-то разрубить надвое.

— …ай-ай-ай!

«Бу-бу-ух-ух-ух!»

Эхо команды, перебиваемое дружным залпом.

«…ух-ух-ух!»

И им же множимое.

«…ух-ух!»

Грохот. Дым…

Но еще прежде, чем густое белое облако закрыло обзор, Альфред увидел, как деревянные колоды подпрыгнули, брызнув щепой во все стороны, как повалились, как покатились по камням. Из десяти поленьев на прежнем месте осталось стоять лишь одно. Капитан, осыпая отборной руганью промахнувшегося стрелка, погнал нерадивца заново расставлять мишени.

Свита за спиной тихонько перешептывалась. Альфред смотрел сурово, однако в душе ликовал. Девять попаданий из десяти! С трехсот шагов! В столь невеликие цели!

К стрельбе готовился следующий десяток.

— Ваша светлость, — осторожно позвал кто-то из слуг за спиной. — Заряжено… Извольте…

Ага, теперь застрельщикам придется немного подождать. Не оборачиваясь, Альфред протянул назад смотровую трубку. Оптический прибор тут же приняли расторопные и осторожные руки, а в раскрытую ладонь маркграфа легла рукоять малого магиерского хандканнона, вполне пригодного не только для пехотинца, но и для всадника.

Оружие это — также снабженное запальным огнивом — было легче, короче и изящнее длинноствольных ручных бомбард и обладало меньшей убойной силой. К тому же вести прицельную стрельбу на большом расстоянии из укороченного шнабеля — весьма затруднительно. Зато им можно управляться одной рукой, стрелять с седла, не отпуская повода, и в ближнем бою — с трех-четырех десятков шагов — валить любого противника.

Магиерский кремень воспламенял затравочный порох, зажатый под крышкой полки, исправно и без осечек. Винтообразные бороздки в стволе раскручивали пулю, придавая ей дополнительное ускорение. Удобная рукоять с массивным, окованным железом яблоком-набалдашником позволяла легко выхватывать короткую ручницу из седельного чехла и служила в вытянутой руке противовесом для небольшого, но все же достаточно тяжелого ствола. Кроме того, рукоять могла при необходимости использоваться в качестве палицы.

Лебиус обещал снабдить такими же кавалерийскими хандканнонами всю легкую оберландскую конницу. Пока же укороченная ручница была изготовлена в единственном экземпляре и имелась только у маркграфа. Сегодня Альфред пожелал испытать ее лично. Как обычно — на особых мишенях. На живых.

Чуть в стороне от застрельщиков, разносивших в щепу сухие поленья, уже лежало два трупа. Первый — в простенькой кольчуге. Второй — в прочной чешуйчатой броне. Оба доспеха пробиты насквозь в нескольких местах. Но то, что добротные латы основательно попорчены, не беда: Лебиус быстро и качественно чинил любую броню. Из магиерских мастераторий поврежденные доспехи возвращались даже лучше, чем были прежде.

А уж о людях, становившихся под пули, Альфред Оберландский печалился еще меньше. В переполненных замковых темницах народу хватало с избытком даже после того, как Дипольд насмерть потравил дымом целое узилище. К тому же магиер просил для своих опытов трех свежих покойников. И оруженосцы маркграфа как раз выводили на стрельбище третьего… Третью мишень. Живую пока. В полном рыцарском доспехе. Надежном, прочном. Кажущимся таковым.

От страха, истощения и непривычной тяжести лат узник двигался неловко и неспоро. Приходилось подгонять: сзади нерасторопного упрямца слегка постукивали шестопером по наплечникам, кирасе и шлему. Шума было много, толку — мало. Простолюдин, впервые в жизни облаченный в настоящую рыцарскую броню, от грохота пугался еще больше. И все меньше понимал, что от него требуется. Под поднятым забралом затравленно бегали отвыкшие от солнечного света слезящиеся глаза. Узник в ужасе смотрел то на своих застреленных предшественников, то на маркграфа с диковинным хандканноном в руках.

Пленника, закованного в латы, как в цепи, наконец поставили меж двух трупов. Альфред подошел ближе. Пообещал — как тем двоим:

— Стой смирно. Уцелеешь — отпущу.

И с лязгом опустил забрало на шлеме мишени.

Человек за смотровой щелью заныл, завсхлипывал, заскулил. Маркграф, брезгливо скривив губы, отвернулся. Начал отсчитывать шаги.

Раз. Два…

Лебиус утверждал, что с тридцати шагов малый шнабель гарантированно пробьет любой, даже самый крепкий доспех. «Рыцарские латы — это все-таки не броня голема, ваша светлость», — говорил прагсбургский колдун.

Пять. Шесть…

Да, колдун говорил, но слова его еще предстояло проверить на деле. На теле. На человеческом теле, заключенном в прочную доспешную скорлупу. Альфред хотел знать наверняка, на что способно новое оружие. На что оно способно с тридцати шагов. И с пятидесяти. И с двадцати. И с десяти — тоже. Так что этот, в латах, сегодня уцелеет едва ли.