Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок Страница 13

Воскресная ночь

Соня

Когда я вернулась, день уже угас. Из соображений осторожности заглядываю в высокие окна, прежде чем отпирать дверь в комнату Джеза. Он сидит на кровати и дует в губную гармошку. Больная нога — на подушке. Открываю, проскальзываю внутрь, запираю за собой и опускаю ключ поглубже в карман брюк. Я готова к слезам, обиде и даже злости, поэтому слегка теряюсь, когда мальчик начинает говорить.

— Я тут подумал… — сказал он в ту же секунду, как увидел меня. — Вы так заботитесь обо мне! А еще запираете дверь… Вы — подруга Хелен и все такое… По-моему, вы с ней что-то замышляете… на мой день рождения! На среду!

Джез глядит на меня с триумфальной полуулыбкой. Уверен, что я не «расколюсь». Полагает, что я поклялась Хелен ничего ему не говорить. Поэтому я в ответ лишь понимающе улыбаюсь мальчику.

— Я не скажу, — говорит он, пожав плечами.

«Не хочу лгать, — думаю, — но, когда ты февральским вечером, на закате, пришел ко мне, будто бы по воле судьбы, в недрах моей души зародилось странное тепло. Я потеряла его так давно, что с трудом вспомнила. Мне нужно удержать тебя здесь, в безопасной музыкальной комнате. Я не могу отпустить тебя, по крайней мере сейчас». Останавливаюсь. Поднимаю взгляд, ожидая ответа Джеза… И понимаю, что не сказала ни слова, хотя мысли эти казались такими прозрачными, будто говорила вслух. Ставлю поднос с едой на прикроватный столик. Премилый ужин, хоть в сок и подмешаны мамины таблетки. Не чувствую никаких угрызений совести, ибо знаю, что лекарства помогут Джезу расслабиться и выспаться.

— Давай-ка ускорим твое выздоровление, — говорю тихо. — Вот тебе мой лэптоп. Какой фильм хочешь посмотреть?

Когда мальчик угомонился, успокоенный объяснением, которое придумал моему поведению, и снотворным, я спускаюсь к себе и ложусь в постель. Слишком усталая, чтобы сразу заснуть, прислушиваюсь к звукам с реки. Пронзительно вскрикивает сирена полицейского катера, летящего на восток; гудит самолет, заходящий на посадку в аэропорту Лондон-Сити. Вякает автомобильная сигнализация через дорогу. Не хватает утробных голосов туманных горнов. Их частенько слышно зимними ночами: долгие, басовитые, один отвечает другому, зов и отзыв, словно гигантские корабли играют друг с другом. В такие моменты дом кажется очень надежным — тихой уютной бухтой, берегущей от безумия мировых штормов. Мысль о горнах будит воспоминания. Заново переживая ту сцену, не могу вспомнить лишь одного: происходило это единожды или много раз. В чем я точно уверена, так это в ощущении: шелк обхватывает мои запястья и лодыжки, басовитый зов туманных горнов летит с реки в комнату, вибрируя в пружинах старой железной кровати. Раньше теперешняя музыкальная была маминой гардеробной. Вот почему здесь отдельный туалет с душем и биде (в семидесятых, когда комнату перестраивали, эти удобства были шикарнейшими). В те годы комната полнилась вешалками, шляпными коробками, шарфами; здесь еще стоял комод, битком набитый мамиными платьями, пальто и меховыми палантинами.

В ту ночь родители куда-то ушли. Мне, кажется, было четырнадцать. Себ пришел в гости. Мы стояли на стульях и рассматривали через высокие окна огни судов, печально скользящих вверх по течению к мосту Тауэр-Бридж. Свет дня меркнул, стелилась тусклая дымка. Изредка реку будил туманный горн: протяжно, низко, горестно. Я, кажется, чем-то рассердила любимого. Мои слова забылись, но точно помню, как он схватил мое предплечье двумя руками и сделал «крапивку» так, что я закричала от сладкой боли. Потом закрутил мне руку за спину, подтянул к себе и просунул язык мне в рот. А после толкнул меня на кровать, предназначенную для нечастых у нас гостей. И велел раздеваться. Я повиновалась. Я всегда подчинялась Себу, даже если сначала выдавала настоящее шоу протеста. Пока стаскивала джинсы и расстегивала пуговицы на топике из марлевки, парень порылся в одной из шляпных коробок и вытащил кучу шелковых шарфов.

— Все, — сказал он. — Снимай все, быстренько.

Одну за другой привязал мои руки к спинке кровати. Затем повязал шарфы вокруг моих лодыжек и крепко притянул их к другой стороне каркаса. Я сопротивлялась и ругалась, а Себ, смеясь, сказал, что я сама просила его об этом.

— Ладно, до завтра, — бросил мальчик и направился к двери.

— Холодно… Ты не можешь бросить меня так!

Я почти не верила в то, что любимый способен уйти. Мне нравилась эта игра.

— Извини, — ответил он. — Мне пора.

— А что делать, если они вернутся? Развяжи меня!

Парень пожал плечами.

— Себ!

Подошел к двери. Обернулся. Усмехнулся.

— Спокойной ночи! — бросил он.

А затем повернул ручку, вышел и захлопнул за собой дверь. И я услышала шаги по крутым ступеням на первый этаж. Боролась, потом запаниковала. Что, если Себ правда ушел и оставил меня в таком виде на всю ночь? Что, если вернутся родители и маме захочется принять душ, переодеться? Попыталась расслышать, что делается внизу. И услышала — хлопнула входная дверь. Шаги на лестнице. Я изо всех сил пыталась сесть. Гадала, кто это может быть. Когда дверь открылась, уже собралась с духом, пытаясь придумать объяснения.

— Что ты голая делаешь на кровати, да еще в такой позе? — раздался голос Себа.

— Придурок! — прошипела я. — Урод! Развяжи меня!

— Ты что-то сказала? Не слышу!

— Себ, хватит, не смешно уже. Я страху натерпелась…

— Хочешь, отпущу?

— Да, пожалуйста… Пожалуйста.

Парень наклонился надо мной, и я, вырываясь и вертясь, смогла крепко врезать ему по шее.

— У, злюка! — Он засмеялся и оттолкнул мое лицо рукой.

А затем стянул джинсы, развязал мои лодыжки и лег на меня.

Поворачиваюсь. Все время думаю о Джезе: он крепко спит наверху, на старой железной кровати, снова накачанный лекарствами. Не могу успокоиться. Шелковые шарфики в комоде не выходят из головы. Выбираюсь из кровати, натягиваю кимоно, хватаю шелк и поднимаюсь в музыкальную. Пользуюсь возможностью хорошенько рассмотреть мальчика. Джез полураздет: в трусах и футболке. Похоже, сон сморил парня, когда он снимал толстовку, — рука так и осталась в рукаве. Наблюдаю, как дыхание двигает его адамово яблоко, как вздымается и опадает его грудь. Пупок совсем не впалый, он сидит в идеальной неглубокой ямке посреди мышц живота: три крохотных валика меж двух складочек. Трусы-боксерки свободно висят на узком тазе; ноги длинные, гладкие и мускулистые, как у лошадки. Моя б воля, заморозила бы его, так же как в моей памяти заморожен пятнадцатилетний Себ. Но этому не бывать. Беру первый шарф и крепко обвязываю вокруг правого запястья Джеза. Потом так же крепко привязываю шелк к железному столбику кровати. Точно так же, как Себ привязывал меня. Все движения, все надежные узлы хранятся в памяти. Проделываю то же самое с левой рукой и здоровой ногой мальчика. Закончив дело, ложусь рядом, протягиваю руку через нижнюю часть спины парня и опускаю на его бедро. Кожа такая теплая… Мальчик не шевелится. Извиваясь, опускаюсь по матрасу и позволяю себе поцеловать его живот. Просто не могу удержаться. Он идеален: цвет, очертания; кожа пружинит, если нажать и отпустить. В его солоноватом вкусе чудится что-то родное и в то же время дикое. Вглядываюсь в чистую кожу парня, пытаясь отыскать недостатки, — ни одного. Лижу его, словно густой горячий шоколад в миске, неторопливо наслаждаясь моментом, пока Джез мирно спит. Его дыхание над моей головой теплое и ровное. Тишину нарушает непривычно визгливый голос телефона внизу. Я потихоньку прихожу в себя. Перед глазами все плывет. Как бы с высоты вижу: я припала к телу юноши, мои волосы скользят над его поясницей. Шокированная картиной, отрываюсь от Джеза, по-прежнему привязанного к кровати. После робкого лунного света в комнате на лестнице совсем темно. Крадусь вниз, держась за перила и чуть дрожа. Вхожу в гостиную. Замираю и слушаю. Телефон продолжает звонить. Я охвачена таким восторгом, что боюсь выдать себя. Аппарат переключается на автоответчик. Звуковой сигнал. Потом — лишенный эмоций голос взрослой женщины. Девочка, которую я принесла в мир, говорит так, будто мы едва знакомы: