Земля Злого Духа - Андрей Посняков Страница 12

– Что-то тут такое творится, – разрезая толпу плечом, заметил отец Амвросий. – А ну, дети мои, пройти дайте! Вот, вот, благодарствую… Дай, говорю, пройти, харя! Почто рот раскрыл? Сейчас как звездану… Да что тут делается-то?!

– Счас, счас ударит! – обернувшись, пояснил зазевавшийся казак – плечистый, глуповатого вида детинушка в распахнутом армяке из грубой ткани.

Да из чего другого армяк и не мог быть, ткань-то так и звалась: «армяга», «сермяга» – оттого и «армяк».

– Лютень ударит! – Казак азартно осклабился. – Вот гадаем: с первого раза хребет перешибет али нет? Я две деньги поставил за то, что перешибет, а дружок мой Митоня богатого татарского кафтана не пожалел. Так ить чего жалеть-то? Другой найдет, город-от не малый!

– Ага. – Иван уже начал кое-что понимать. – Значит, тут у вас потеха?

– Ой, потеха, братец! Беги вон к телеге, тоже чего-нибудь поставь, – посоветовал казачина. – Токмо на удар ставь: Кабаков Лютень в катах когда-то был – кнутом управляться умеет.

– А ну, расступись! – поспешно выкрикнул Иван. – Расступись, кому говорю, а!

Зрители стояли плотно, и друзьям с большим трудом удалось продраться к стоявшей у самой мечети телеге, точнее сказать – двухколесной татарской арбе… к которой был привязан тощенький, небольшого росточка вогулич, очень молодой, совсем еще мальчик. Неширокое скуластое лицо его исказилось болью, обнаженная спина бугрилась кровавыми полосами, однако большие темные, с зеленоватым отливом глаза смотрели вокруг с вызовом.

Стоявший рядом здоровенный казак, совершенно лысый, без шапки и в одной рубахе, подпоясанной красным кушаком, залихватски поигрывал кнутом. По всей видимости, сей козачина и был знаменитый Лютень Кабаков, на удар которого ставили, похоже, почти все собравшиеся.

– Ну, что, братцы? – ухмыльнулся, подняв кнут, Лютень. – Ударить в остатний раз?

– Ударь, ударь, Кабачина! – радостно загалдели зрители.

В первых рядах Иван заметил того самого мосластого казака, что встретился им с отцом Амвросием совсем недавно – и как только успел сюда явиться?

– Ага-а, – поглядывая на знакомца, протянул священник. – Так вот он какого вогулича-то ловил. Видать, поймал.

– Видать. – Иван покусал губы, левой рукою почесав вдруг нестерпимо занывший шрам. – Однако нехорошо сейчас выйдет. Ежели бугаинушка этот вогуличу хребтину перешибет… слухи-то по городку пойдут недобрые.

– Пойдут, – согласно кивнул отец Амвросий. – Надо бы прекратить это дело… да, мыслю, поздновато уже.

И впрямь, похоже, что было уже поздно хоть что-нибудь предпринять. До телеги Ивану оставалось еще шагов с десяток, а Лютень Кабаков уже примерился, закрутил кнутом… Толпа замерла, затихла… сейчас ударит, вот-вот… эх, бедолага вогулич!

Наступившую тишину в клочья разорвал выстрел! Пуля угодила в кнутовище, конечно, в большей степени случайно – из короткоствольного пистоля, пусть и с колесцово-кремневым замком, вообще куда-то прицельно попасть нереально. И тем не менее…

Лютень поспешно отпрыгнул в сторону, разочарованные зрители повыхватывали палаши и сабли, загомонили:

– Татарва, татарва, православные!

– Кучумовы лазутчики!

– Вон он, с пистолем, держи!

Откинув плечом рванувшихся к нему казаков, Иван вскочил на арбу, едва не наступив сапогом на окровавленную спину привязанного для лютой казни вогулича, и, сунув за пояс еще дымящийся пистолет, прищурившись, бросил в толпу:

– Я – Иван Еремеев, младшой атаман. Слышали про меня, козаче?

– Да уж признали, – выкрикнул кто-то.

– Ты почто забавы нас лишил, атаман? – тут же заблажил стоявший впереди казак, тот самый, что ловил вогулича. – Этот змееныш, – он с остервененьем кивнул на пленника, – меня чуть не убил. Казни достоин… верно, православные?

– А ну, православные, цыть! – не дав православным сказать и слова, вскочил на арбу отец Амвросий, встал рядом с Иваном плечом к плечу, поднял висевший на шее крест. – Охолонь, кому говорю! Или креста Господня не видите?

– Кабаков Лютень, – нехорошо ухмыльнулся Иван. – Одного знаю… второй… – Перст его уперся в грудь тому самому казаку. – Ты кто таков?

– Я-то? – Казачина ошеломленно моргнул: как-то непонятно все теперь оборачивалось, получалось, что вроде бы он – виноват!

– Карасев Дрозд он! – выкрикнул кто-то рядом, как показалось Ивану – с насмешкой.

– Вы почто, трясогузцы, атамана приказ нарушили?! – сплюнув наземь, остервенело вопросил Еремеев.

Серые, цвета грозовой тучи, глаза его метали молнии, губы остервенело дрожали:

– Я вас спрашиваю, отщепенцы! А?

Во всем облике атамана, в голосе его, в позе сквозило столь явное убеждение в собственной правоте и неправоте всех собравшихся сейчас на площади перед мечетью, что казаки невольно попятились и замолкли.

Лишь незадачливый Дрозд Карасев попытался было пробормотать что-то в свое оправдание:

– Он же бубен… И меня чуть было…

– Не о бубне сейчас речь! – с презрением оборвал Еремеев. – И не о тебе, Дрозд, не о Лютене и не о вогуличе этом. Верю, за дело вы его… Однако Ермак Тимофеевич что наказал? Без зверств! А вы что удумали, оглоеды? За старый бубен хребтину ломать? А что потом местные скажут, подумали? Какие слухи пойдут по всей землице сибирской? А я вам скажу, казачине! Скажут, русские казаки всем сдавшимся спины ломают, никого не щадят, вырезают всех, от мала до велика. Именно так и скажут, не сомневайтесь. И кто мы будем? Звери лютейшие, коим сдаваться – да Боже упаси! Все равно убьют, казнят лютой смертию. О том вы подумали, а? Вижу, что нет. А вот Ермак Тимофеевич за вас подумал!

– Не гневайся, батюшка! – пал на колени Дрозд Карасев. – Не со зла мы… То есть как раз со зла…

– Ничего, парни, – не перегибая палку, Иван быстро сменил гнев на милость. – Зверств особых не чините, однако же – город-то ваш по праву! И все, что в нем есть, на три дня – ваше. Так берите же! Берите богатства все, берите красных дев – все ваше.

– Возьмем, атамане, возьмем! – Карасев воспрянул духом. – Видал я тут поблизости один богатый дом – усадьба целая! А ну, побегли, робята! Ужо, богатства там – сундуками несчетными.

Собравшийся для потехи люд, включая Лютеня Кабакова, услыхав сей призыв, тотчас же последовал за Карасевым, так что площадь враз опустела, и остались на ней только три человека: младшой атаман Иван Егоров сын Еремеев, его старый, еще с Ливонской войны, приятель отец Амвросий да привязанный к арбе вогулич… оказавшийся вообще-то остяком. Так и сказал, пока развязывали:

– Народ мой не вогуличи – ас-ях! Остяки, так русские зовут, да-а. А вогуличи – наши братья.

– Ишь ты, – удивился Иван. – Ты и русский знаешь.

– Знаю, да-а. Пленники у Исраила-купца жили, русские. А я у купца в проводниках был, да-а.