Тролль - Йоханна Синисало Страница 12

Женщина — она назвалась Паломитой — объяснят что-то на плохом английском, делая паузы, чтобы я лучше ее понял. Она хочет отблагодарить меня за журнал, вот и принесла подарок моей кошке.

Моей кошке? Именно.

Я благодарю ее, нелепая ситуация вызывает у меня улыбку, а она глядит на меня снизу вверх трогательными карими, как у косули, глазами. Потом она вдруг вздрагивает, застывает, и глаза ее становятся еще больше.

На лестнице раздаются шаги.

Кто-то явно поднимается наверх. Кроме меня на третьем этаже никто не живет, соседняя двухкомнатная квартира стала теперь моей студией, значит, кто бы ни был этот человек, он идет именно сюда.

ПАЛОМИТА

Шаги приближаются, как удары, они бьют по ушам, по лицу. Ужаснее всего тот момент, когда они становятся слышны у самой двери Микаэля. Реальная боль не так чудовищна, как ее ожидание.

Мне хочется превратиться в ящерицу и юркнуть в щель где-нибудь за спиной Микаэля, за его курткой. Шаги останавливаются. Тишина за дверью еще страшнее, чем голос, которого я боюсь.

Я стараюсь не дышать. Сейчас раздастся звонок. Сейчас Пентти начнет барабанить в дверь, кричать и сквернословить, лицо его побагровеет. Ноги сами несут меня дальше, я бросаюсь к следующей двери, хватаюсь за ручку, и вот я уже в комнате, залитой светом.

АНГЕЛ

Покашливание и еле слышные удары каким-то пластмассовым предметом явно свидетельствуют о том, что тетка с нижнего этажа моет лестницу. Но звук шагов так действует на Паломиту, что она взвивается вихрем, пытается юркнуть мне за спину, потом спрятаться за одеждой, висящей в передней, и наконец в ужасе устремляется к двери гостиной. Я лишь успеваю крикнуть: «Нет, нет, не ходи туда!» — а она уже открыла дверь и застыла на пороге, разинув рот.

ПАЛОМИТА

Тишина. Собственное дыхание кажется мне ветром. Потом я слышу, как шаги удаляются и затихают. Это не мог быть Пентти. Пентти стал бы ломиться в дверь.

Микаэль стоит в прихожей с банкой в руке. Выражение лица у него такое, будто я сделала что-то совершенно непозволительное. Или будто он это сделал. Теперь, когда я знаю, что это не Пентти, до меня доходит, что я только что видела. Я делаю еще один шаг к белому кожаному дивану, похожему на гладкий бледный гриб, вздувшийся над поверхностью пола. Кот действительно большой и абсолютно черный. Он гораздо крупнее большинства собак. Он не спит — глаза раскрыты, уши шевелятся, но головы он не поднимает.

Я подхожу еще ближе.

— Он болен, он очень болен, — говорю я.

У нас в Малайе было много собак, кошек и других животных, бродивших вокруг дома. Когда у зверя такой вид, понятно, что он скоро умрет.

Я притрагиваюсь к нему. Он тощий и горячий, шерсть спутанная и свалявшаяся. Ноздри раздуваются и подрагивают, мой запах ему незнаком. А морда совсем не кошачья, скорее обезьянья. Или человеческая.

Микаэль горячим шепотом просит меня быть осторожней.

— Это не кошка, это тролль, — говорит он.

Я не знаю слова «тролль», но понимаю, что он хочет сказать: это дикое животное, это тот детеныш, которого он нашел.

— Он не ел уже два дня, — еле слышно говорит Микаэль.

— Он очень болен, — повторяю я.

Мне вспоминается, что я делала, когда нашла под домом щенят. Не знаю, что с ними потом было, потому что письмо из Манил тогда уже пришло, и на следующий день отец с братом увезли меня, посадили на пароход, который прибыл из Котабато, и отправили в Замбоанга. Они сказали, я стану медсестрой. Я обрадовалась, мне казалось, что это должно у меня хорошо получиться. Я ведь так хорошо заботилась о маленьких, еще слепых щенятах, оставшихся без матери, которая попала под джип.

Я показываю на кошачий корм, Микаэль идет в кухню, и я слышу, как он открывает банку. Потом возвращается с ней в руках. Я сую в банку палец. Кошачья еда напоминает плотный ил. Осторожно подношу палец ко рту тролля. Он испуган и с трудом отворачивает голову, которая вздрагивает, как у котенка. Я дышу на палец, чтобы еда стала теплой и пропиталась моим запахом. Потом снова протягиваю палец. На этот раз зверь долго и боязливо обнюхивает его. А потом маленький розовый язычок начинает его облизывать. Разок, другой.

Я невольно улыбаюсь — потому, что радуюсь победе и потому, что пальцу щекотно. Ловлю растерянный взгляд Микаэля.

— Раньше он не ел кошачьей еды.

— Может быть, надо кормить именно так. Он думает, что я его мама.

Не знаю, понимает ли меня Микаэль, но я вижу в его глазах робкую радость, пришедшую на смену сквозившей в них панике.

Микаэль наблюдает, как тролль слизывает коричневую смесь. Потом веки зверя смыкаются, но между ними остается узкая блестящая щель. В уголках глаз желтая грязь — у него не хватило сил даже на то, чтобы почиститься. Я поднимаюсь, отдаю банку Микаэлю и иду на кухню, чтобы вымыть руки. Микаэль следует за мной.

— Тысячу раз спасибо, — говорит он. Я киваю головой и пожимаю плечами: какие мелочи. Но я горжусь собой и радуюсь больше, чем за все время, проведенное в этой стране.

Микаэлъ ставит кошачью банку на столик и неожиданно стискивает мои руки, прижимая их к груди. «Спасибо», — говорит он вновь. Мне становится страшно, я отстраняюсь от него, разворачиваюсь, проскальзываю в прихожую, но собравшись тихонько закрыть за собой дверь, не удерживаюсь и бросаю взгляд в сторону кухни. Микаэль стоит в дверях со странным выражением лица, и сердце мое начинает биться так сильно, как этого уже давно не бывало.

АНГЕЛ

Песси нездоров. Он ест, пьет и испражняется, но он нездоров. Шерсть не блестит, в глазах нет огня, играет вяло. И днем и ночью спит, будто в жару.

Я и сам плохо сплю, аппетита нет, интерес к работе пропал. Выручает профессиональный навык, но творческие импульсы угасли. Сумка со «Сталкерами», принесенная Мартесом, валяется в углу. Этот чертов конкурс кажется чем-то очень далеким, хотя до него осталось всего несколько недель.

Паломита поняла это сразу, как только увидела Песси.

Надо что-то предпринять. И немедленно.

ЭККЕ

Сижу, как в ложе; не хватает только театрального бинокля, а драма не уступает первостатейной отечественной мыльной опере. Ангел и доктор Спайдермен сидят рядом в дальнем зале кафе Бонго. Рядом. Я не единственный, кто следит за развитием событий, ведь в этой паршивой дыре давно уже не происходило ничего столь интересного.

Ангел, бурно жестикулируя, втолковывает Пауку что-то очень важное и иногда мягко дотрагивается до его руки. На узком собачьем лице Паука — то недоверие, то эйфория. Ему кажется, что этот Ангел так же недоступен для него, как те, что танцуют на булавочной головке в воображении какого-нибудь схоластика.

Ангела, после того как он бросил Паука, видели в одном из пабов с каким-то странным бородатым длинноволосым очкариком, явно не из наших. Наглые сплетники утверждают, что Ангел обнимал этого мужика за плечи. Но вот он опять под боком у доктора, словно ничего не случилось.