Тираны. Страх - Вадим Чекунов Страница 12

Царский обоз двинулся дальше.

Позади клубилась черным дымом Сосновка. Чернели кровавые пятна на снегу, чернели обугленные деревяшки и печи, чернела полынья на реке. Болталась у седла Грязного черная собачья голова, скалила желтые клыки, смотрела стылым мертвым взглядом — не выбросил ее Васька, привязал к луке, ехал да поглаживал, потешая войско.

Только одному государю не весело. Когтили душу боль и сомнения, трясла тело знакомая лихорадка. Отведя глаза от пожарища, от густых черных косм дыма, что вплетались в морозные сумерки, Иван отложил подальше от себя диковинный посох с Волком на вершине и опустил голову. Вслушивался в себя, всматривался в душу, сквозь черноту злобы пытаясь углядеть знак — что на верном пути он. Не было ответа ни в душе, ни в заснеженном мире. Лишь пожар за спиной.

Пожар! Сколько их было и будет еще!

Иван не выдержал, обернулся из саней. Черные фигуры ратников его войска, а за их спинами — дым и пламя. Как тогда, далеким и жарким летом, когда было государю всего-то семнадцать лет…

…Так яростно Москва не пылала еще никогда. Вихри огня носились по городу, обращая все в головни и пепел. Некстати разыгравшаяся буря подхватывала языки пламени, раздувала и без того нестерпимый жар, с ревом ветра соединялся рев бушующего пожара. Людские крики переходили в животный вой, мало кому удавалось найти спасение.

Тучи жирного густого дыма закрыли собой все вокруг. О спасении имущества никто и не помышлял. Люди носились по улицам, обезумевшие от жара, страшные, черноликие, с обгорелыми волосами, в дымящейся одежде. Некоторые вспыхивали, валились на землю, истошно кричали и затихали, превращаясь в головешки. Другие, задыхаясь, тащили родных, но выпускали их и сами падали рядом. Горели Тверская, Мясницкая, Покровка, полыхал Арбат. Исчез в пекле Китай-город, рухнул всеми постройками — дерева не стало, а камень крошился, не выдерживая огненной стихии. Сгорели все лавки с товарами, все дворы. Занялся верх Успенского собора. Начали взрываться пороховые склады в Кремле, земля сотрясалась, дыбилась и комьями взлетала в раскаленный воздух. Не стало царских палат, исчезло в огненной пляске казначейство… Гулко упал большой колокол Успенского собора, отовсюду потекла расплавленная медь. Обвалились своды Оружейной палаты. Побежали резвые языки огня по кровлям обоих кремлевских монастырей — Чудова и Вознесенского, повалил из узких окошек дым, мелькнули руки чернецов, хватавшие прутья решеток, но вскоре там загудело дикое пламя, прервало крики и взывания к Божьей милости. Из дверей Успенского собора, надсадно кашляя, показались митрополит и протопоп. Макарий прижимал к груди образ Богородицы, пригибался, словно пытаясь телом защитить икону от роя жгучих искр, наполнявшего клубы дыма. Протопоп, едва не теряя сознание, спешил за ним следом, спасая книги, что успел ухватить. На середине площади митрополит вдруг споткнулся, рухнул и выпустил из рук икону. От удара о землю святыня подпрыгнула, и от нее, как показалось спешащему на помощь протопопу, откололась пара кусочков — блестящих и причудливой формы, в виде зверушек. Но митрополит, собрав последние силы, подполз к ним, накрыл широкими рукавами, дотянулся до иконы, завозился в пыли и пепле. Вскоре он поднялся и поспешил вместе с протопопом прочь от огня.

Укрывшись в тот день в воробьевском дворце, на крутом берегу Москвы-реки, Иван с ужасом взирал на огромное зарево. Не было дня тогда над Москвой — скрылось небо под тучами, черная сажа легла повсюду. Не было и ночи — так было светло от пожара. Лишь к утру, пожрав все, что мог, огонь утих.

Адашев Алешка, постельничий, уже разведал для государя новости. Народу сгорело много сот, не одна тысяча даже. Москвы нет, казны нет, продовольственных и оружейных складов тоже нет. Одно пепелище на много верст во все стороны.

— Что митрополит Макарий, жив ли?

— Жив, но слаб. Спускали его с городской стены на веревке. Оборвалась веревка, сильно расшибся митрополит. Свезли в Новоспасскую обитель.

Иван размышлял недолго.

— К нему поеду. Благословение возьму, чтоб Кремль с Москвой из пепла поднять, отстроить заново.

Адашев приоткрыл дверь из покоев и передал приказ царя — готовить коней.

* * *

С собой Иван взял лишь немногих— Адашева, воеводу князя Воротынского и его отряд, да нескольких бояр из тех, кому доверял.

Мчались во весь опор вдоль Москвы-реки, глядя на задымленный противоположный берег. Едкий дым застилал все вокруг, саднил горло, выворачивал грудь. Едва пробивалось солнце, окрестные деревья выступали из серой пелены, словно гигантские тени погибших погорельцев, тянули руки-ветви, покачивали макушками-головами.

По наплавному мосту перебрались через реку. Рысью поскакали к Крутицкому холму. Вскоре уже перед ними забелели монастырские стены, выплыла из дымной завесы круглая толстая башня.

Воротынский соскочил с коня, подбежал к воротам. Их уже отворяли монахи — государя тут ожидали с утра. Воевода подналег на тяжелую створу, поторапливая чернецов.

— Живей, живей!

Оставив свиту и коней на монастырском дворе, Иван поспешил за сухощавым игуменом по узким лестницам и низким переходам в келью, куда принесли ночью занемогшего митрополита.

Игумен остановился возле двери, отворил ее и отступил, пропуская царя.

Иван шагнул в келью, рассчитывая увидеть Макария и кого-нибудь из монахов-лекарей, да пару послушников на подхвате, и замер, удивленный.

Вместо лекарей возле ложа Макария царь обнаружил своего духовника — благовещенского протопопа Федора Бармина, а за его спиной бояр Федора Скопина-Шуйского и Ивана Челяднина. Склонились гости митрополита, расступились. Иван подошел к ложу. Макарий был в сознании, хотя и бледен до крайности.

— Государь… — прошелестел митрополит бескровными губами. — Беда, государь!..

— Знаю, — угрюмо ответил Иван. — Затем и прибыл. Благослови на отстройку заново.

— Благословление получишь, государь. Но быть беде за бедой, покуда не изведешь причину. Иль не видишь, как часто Москва гореть стала?

— Что за причина?! — крикнул царь, позабыв, что стоит возле ложа больного старика.

Митрополит прерывисто вздохнул. Слабо повернул голову к стоявшему сбоку протопопу.

Царский духовник оглянулся на бояр. Те насупились и угрюмо выставили бороды. Через миг заговорили все трое, перебивая друг друга: