Под Золотыми воротами - Татьяна Луковская Страница 12

— Даже если ночка совсем темной будет, все равно приметят, больно нас много, — вздыхал Любим.

— А если не через брод, а вплавь, выше по течению, — Щуча, худой и верткий, напоминающий ушлого хорька, сощурил маленькие глазки. — А назад с полонянами уж бродом отступим.

— А броня?

— А броню на плотах переправим.

— Рубите плоты, — согласился, немного поразмыслив, воевода, — только незаметно, с приглядом.

«Туда переправимся, обойдем оврагами Онузу, и к засаде. Вот только выступать нужно не под утро, как собирались, а лишь только стемнеет, а то не успеть».

Солнце плавно опускалось к окоему. Любим решил немного подремать, кинул попону под шатер, сверху набросил одеяло, принесенное из верви, свое он оставил Марьяше, улегся поудобней и, подложив руки под голову, прикрыл глаза. Все должно пройти как надо. А надо ли? Чтобы сказала мать, узнай, что он собрался безоружных в заложники загрести? Додумать неприятную мысль Любим не успел, ухо уловило сдавленное рыдание — плакали в шатре. «Неужто Марьяшка? Весь день ходила вся такая спокойная, даже веселая и бровью не вела, что в полоне, среди чужих людей, и на тебе — рыдает! Ну и пусть ревет, доля у нее такая, сама виновата», — Любим отвернулся на другой бок. Всхлипы усилились. Тяжело вздохнув, Военежич встал и отодвинул тяжелый полог.

Марьяшка рыдала навзрыд.

— Ну и кто тут решил Дон глубже сделать? — улыбнулся Любим.

Она кинулась торопливо вытирать щеки.

— Чего рыдаешь? — он присел на корточки и снизу вверх заглянул в заплаканные очи.

— Не могу я это обуть… — всхлип, — я и так и эдак — не получается, — Марья в гневе отшвырнула лапоток. — Я лучше босой буду ходить.

И новые рыдания. Любим не знал — сочувствовать страдалице или смеяться.

— Ничего здесь мудреного нет, — поднял он измятые онучи, — берем обмотку, делаем вот так, — Любим коснулся нежной пяточки, девушка вздрогнула и попыталась отдернуть ногу, — чего брыкаешься, я тебе помочь хочу, смотри — показываю.

Военежич, млея от прикосновения к теплой бархатной коже, неспешно приладил грубую обувку на изнеженную ножку боярыньки.

— Теперь вторую, — проворковал он, как маленькой.

Марьяша с серьезным лицом следила за его плавными движениями, уже не стараясь вырваться.

«Вот так бы всегда».

— Откуда умеешь? — робко спросила девушка.

— Так я же «лапоть владимирский», мне положено, — подмигнул Любим. — В походе сапог изодрал, мне вои лапоть сплели, так три седмицы в нем выхаживал, даже в сечу ходил. Поначалу все Кун управлял, а потом я уж и сам приладился. Так вот.

— Благодарствую, — выдохнула Марьяша, разглядывая свои ноги в лапотках.

— Я тебя обул, а ты меня разуть не хочешь? — немного охрипшим голосом прошептал Любим, заглядывая красавице в глаза. Дыхание перехватило.

— Я к матушке хочу, — всхлипнула Марья, по щекам снова покатились крупные капли-жемчужины. Любим понял, что обмотки здесь совсем ни при чем. Дева затосковала по дому. Желание схлынуло, воевода устало уселся на лавку рядом с Марьей.

— Матушка болеет крепко, Борониха, знахарка наша, сказала — весну следующую не встретит, — девушка старательно вытирала слезы, но они все катились и катились, омывая лицо.

— Да откуда ей знать, то же мне, пророчица, — попытался хоть как-то подбодрить Любим.

— Она никогда не ошибается. Страшно мне. И здесь страшно, боюсь я тебя, крепко боюсь, домой хочу.

— Так я тебя к себе не звал, сама пришла, — насупился Любим.

«Боится она, как песок в кашу подсыпала, так не боялась, что подол задеру, да выдеру, а теперь боится. А может и вправду отпустить ее, родные за ней не явились, толку от нее, как от полонянки никакого. Пусть плывет домой, к матушке, — он бросил украдкой взгляд на притихшую Марьяшку. — Ну да, отпущу, а она к Ярополку в объятья побежит, да надо мной, лаптем, еще и насмехаться станут. А про матушку может и враки».

— А к матушке — это куда? Родители твои кто? — сузил он глаза.

Марьяшка отпрыгнула в сторону, словно ее ударили, серые глаза сразу засветились гневом.

— Ну, чего молчишь? Скажешь, чья ты, так может и отпущу.

— Не скажу, — от слез не осталось и следа, только обжигающая злость.

— А коли так, — разозлился и Любим, — то ты теперь моя холопка, будешь мне порты стирать, кашу варить и в лаптях ходить. Поняла?

— Наши челядинки в сапогах ходят, — презрительно фыркнула Марьяша.

— Приласкаешь, так и сапоги тебе будут, — перестал играть в благородство Любим.

Он заметил, как задохнулась от возмущения его полонянка, как сдвинулись к переносице соболиные бровки. Ох, хороша! Любим поднялся, оправляя кушак. Марья отступила еще на два шага и уперлась спиной в полог.

— И сапоги куплю, и гривну витую, и паволоку на убрус^[42], — промурлыкал Любим, надвигаясь на нее.

— Мне не надобно, — пискнула девушка, вжимаясь в полог.

— А мне надобно, уж так надобно. Приласкай.

— Не надо, — с мольбой прошептала Марья.

— Чего ж не надо, коли ты уж и так грех познала. Приласкай, на руках носить стану, царицей Цареградской у меня будешь.

Он подошел вплотную, но не спешил хватать девицу, чтобы она чуть попривыкла.

— Не бойся, — мягко шепнул он, поймав ее руку в воздухе и целуя кончики пальцев.

— Я кусаться стану, — предупредила Марья, пытаясь вырваться.

— Да разве курицы кусаться могут, так только, поклевывают, — подмигнул он ей.

«Вот сейчас жарко поцелую, так брыкаться и перестанет». Где-то в глубине души Любим понимал, что делает что-то дурное, но близость девичьего тела дурманила голову, заглушая слабые попытки совести достучаться до разума.

— Любим Военежич, — из-за полога окликнул его бас Могуты. — Там отец Марьи Тимофевны приехал, тебя видеть желает.

Лишь краем глаза Любим заметил, как побледнела Марьяшка, как замерли и без того испуганные серые глазищи. Но воеводе некогда было рассматривать пребывающую в смятении пленницу. «Как не вовремя, нам выступать, а он явился! Ну и, вообще, не вовремя». Любим стрелой вылетел из шатра.

— Где?! Сюда не пустили? — кинул он через плечо Могуте.

— Обижаешь, в лодке на берегу держим, — пробасил десятник.

«Не больно-то торопился отец почтенный, вот возьму — да и не отдам девку, будет знать — как раздумывать!» Досада медленно разъедала душевный покой. Любим замедлил шаг, с достоинством оправляя свиту и мысленно подбирая слова, хорошенько отчитать нерадивого батьку.

— Любим Военежич, — кашлянул за спиной Могута.