Великий маг - Юрий Никитин Страница 11

Группа детей на самом что ни есть солнцепеке окружиласчастливого Барбоса, примеряет ему венок из цветов. Барбос счастлив, дети тоже.В отличие от взрослых, большинство из них безошибочно чувствует характерсобаки, а грозная внешность… так все взрослые выглядят крупнее и сильнее, но некусаются же.

Заприметив меня, Барбос заулыбался и помахал обрубкомхвоста, но с места не сдвинулся, его окружили со всех сторон. Две парыродителей в сторонке оживленно беседуют, на детей ноль внимания. Одна пара –кавказцы, что удивительно, они панически боятся собак и детей приучилишарахаться. Но эти, видимо, уже обрусели. Даже омосквичились.

– Пора, – сказал я, подходя к детям. –Здравствуйте, господа. Позвольте увести этого крокодила.

– Это не крокодил, – запищал один.

– Это собачка! – добавил второй.

А третий сказал веско:

– Она добрая!

А кареглазая девчушка, что держалась за их спинами, добавилазастенчиво:

– И красивая…

– Не гордись, – сказал я Барбосу наставительно. –Гордыня – грех.

С кучей полиэтиленовых пакетов я перешел на ту сторонуулицы, асфальт размягчился, как воск, прогибается под подошвами. Барбос понессявпереди приветствовать велосипедистов и мамашу с коляской, все выходят изнашего подъезда, я тащился следом.

Подходя к дому, замедлил шаг, высматривая Благовещенского.Лучше встретить здесь, а то заявится в квартиру, оттуда так просто невыставишь, придется угощать, что за дурацкий обычай у этих, как их, русских, кплемени которых, увы, принадлежу и я сам. В сторонке от подъезда, но так, чтобыжильцам не ходить далеко, огромные контейнеры для мусора.

Я покосился на контейнер, доверху заполненный книгамивперемешку с пустыми пластиковыми бутылками, раздутыми пакетами с очистками ипрочим сором. По статистике, только в мусорные ящики Москвы ежедневновыбрасывается около двух-трех миллионов книг. Конечно, выбрасывали книги ираньше. К примеру, устаревшие школьные учебники: изуродованные, растрепанные,изрисованные, но сейчас начали планомерно чистить домашние библиотеки и отсравнительно новых книг, именно это и дало ужасающую цифру в два-три миллионатри года назад, что через год возросла до десяти миллионов, а в этом годувообще начался обвал: сто миллионов книг в день!

Сто миллионов – это значит, что каждый житель Москвыежедневно выбрасывает по восемь книг, но на самом деле, конечно, многие вообщене имеют дома книг, так что это избавление от книг значит тотальное избавлениеот древних форматов бумажных книг и переход на электронные носители.

Примета времени: ежедневно прибавляется штукдвадцать-тридцать книг. Наш дом – обычный дом, многоквартирный имногоподъездный. В нашем, к примеру, шесть подъездов. У каждого свой мусорныйящик. И в каждый ежедневно выбрасывают десятки книг. Таких домов в Москветысячи и тысячи, десятки тысяч.

Я не раз видел, как Томберг, не стыдясь соседей, рылся ввыброшенных книгах. Правда, ничего не брал, но всякий раз темнел лицом,хватался за сердце и говорил измученным голосом:

– Но это же… книги! Как можно? Я не понимаю, как можно?

– Богатеют люди, – сказал я однажды.

– Богатеют? – переспросил он. – Или беднеют?

Я понял, что он имел в виду, но кивнул, подтвердил:

– Богатеют. Теперь им мало домашних библиотек в тысячукниг. А современные носители позволяют держать дома все издания мира, всекартины и все фильмы. Вот и… приобретают. А книги… книги чересчур громоздки.

Он прошептал:

– Но зачем же избавляться от настоящих? У меня тоже надиске вся Ленинская библиотека, вы мне ее скинули, но я берегу и настоящие…

Потому, подумал я, что не открываешь электронные. Они тоженастоящие. Еще настоящее! А кто открывает, тот вскоре понимает, что держать вквартире эти старинные фолианты, собирающие пыль, все равно, что в современномгараже среди ультрасовременных автомобилей ставить карету. И четверку лошадей,за которыми еще надо убирать каштаны, кормить, лечить.

– Вы – исключение, – сказал я.

Он невесело улыбался, хороший и мудрый старик, но, ксожалению, вся его мудрость ограничена тем, уходящим веком. Там он знает ипонимает все, а чего и не знает, то чувствует интуитивно точно, нового же векаинстинктивно боится.

Сейчас у контейнеров пусто, а других энтузиастов, спасающихкниги от варварского уничтожения, что-то не видно. Конечно, они есть, кто-тороется, подобно Томбергу, но это возле других домов. Не так уж и много на свететомбергов. Я так же невесело смотрел на мусорный контейнер, Барбос убежал нагазон, оттуда посматривал на меня с опаской: не закричу ли это самое противное:«Барбос, домой!», торопливо носился по траве, вынюхивал запахи.

Издали раздался горестный крик:

– Володя, прости, опоздал!.. Ну вот такой я опоздун,хоть убей!.. Ну, хошь, на колени встану!

Благовещенский шел размашистой походкой, почти бежал, всамом деле запыхавшийся, словно до встречи со мной успел заскочить еще ккому-то и стрельнуть баксов.

Я молча достал из нагрудного кармана полсотни,Благовещенский радостно заулыбался, видимо, побаивался, что передумаю,вскричал:

– Вижу-вижу, куда обращен твой взор!.. Гибнет культура,да, Володя?..

– Гибнет-гибнет, – подтвердил я.

– А с нею гибнет и весь мир, – сказал онпатетически.

– На, – сказал я, – держи.

– Спасибо, Володя, – сказал он с чувством. –Есть же люди, поддерживают нас, людей культуры, в трудный час! Ты один из такихвеликих людей. Как тебе удается выживать к этом мире, не знаю, может быть, поночам старушек топором, но главное ведь в рыночном мире не кого убиваешь, акуда деньги вкладываешь, верно? А ты вкладываешь в святое дело…

Я промолчал, очень немногие знают, что в жанре пасбайм я навершине списка. Шумиха мне ни к чему, для своих коллег я остаюсь старорежимнымписателем-текстовиком, никому не рассказываю, что я и есть тот самый гад, чтоклепает интерактивные романы, псевдоним надежно закрывает от просто любопытных,а свое имя поставлю на Главной Книге. Я вошел в десятку сильнейших авторов ещев эру бумажных, как раз, когда перед их закатом был кратковременный расцвет.Скромно замечу, что свою лепту вложил и я, первым в мире введя в художественныйтекст смайлики и прочие иероглифы и пиктограмки. Раньше они были невозможны,потому что буквы отливались из свинца, процесс печати непрост, очень непрост, яеще застал то время и с содроганием вспоминаю жуткие времена, чуть ли несредневековье, что, по сути, и есть средневековье: процесс печати в двадцатомвеке был практически тот же, что и у Гуттенберга. Потом же, с приходомкомпьютеризации, каждый автор уже мог сам придумывать особые значки и вводить втекст, как сам создавать свои шрифты, менять начертания уже привычных.