Валькирия [= Тот, кого я всегда жду ] - Мария Семенова Страница 11

В тот год всё было по-прежнему и всё-таки не вполне.Сказывала я про спесивого молодца, в лужу споткнувшегося? Ведь нашёл в концеконцов виноватого, сыскал, на кого свалить неудачу. Удивительно было бы, еслибы не сыскал. А ещё удивительней, если бы виноватой вышла не я.

Стало быть, я пугала Мстивоя Ломаного пернатой стрелой пособственной дури, а не по дядькину слову. А если по слову – могла бы самапрежде смекнуть, что с того будет. А уж вторая-то моя стрела – в родныеворота!.. Что говорить. Всё припомнили: гордость невмерную и то, что спускуникому не давала. И то, что горазда была мечтать незнамо о чём, лишь о роде недумала, никак замуж не шла.

Созревший нарыв к худу ли, к добру, а должен был прорваться…

Наступила зима.

В один из морозных коротеньких дней, когда солнце едвараскрывало над соснами красный заспанный глаз, мы с матерью и старшей дядькинойженой растворили хлевы и вытолкали на устланный соломой двор всю живность:коров, коз и свиней. Длиннорогий чёрный бык, сын свирепого тура, упёрся было,чуя мороз, заревел, ударил копытом. Пришлось угостить его хлебцем, шепнуть вмохнатое ухо, шлёпнуть легонечко, выпроваживая во двор. Кроткие бурёнки вышлидоверчиво, зная – никто не обидит. Белый пар пошёл из влажных ноздрей,заклубился над спинами.

Ускочив на малое время в избу, я вновь изникла чудовищем: вшубе мехом наружу и с лицом, намазанным сажей. Я тихо, цепко пошла вкруг двора,посолонь обходя сгрудившуюся скотину и пряча за спиной верный топорик. Я быларысью, напрягшейся перед прыжком. Я смотрела зорко, как на охоте, и не сводилаглаз с туманного пара, тянувшегося струйками вверх. И, как на охоте, ничто неизбегало моих глаз. Я отчётливо видела гибкие серые тени, мелькавшие, тщетнопытавшиеся ускользнуть. Это скотьи немочи и хворобы, те, что мухами вьютсяподле живого, метались в испуге, вытянутые из хлева на ядрёный чистый мороз…

Мудрые пращуры знали неколебимо: нет спасения нечисти оттопора в женской руке. В обычные дни меня совсем не хвалили за то, что носилаего, но когда веселятся или свершают обряд – всё наизнанку. Я уже и не помнила,на котором году впервые сподобилась оберегать скотину зимой, однако после тогомне не было смены. Не оплошаю ли ныне?

Я трижды обошла двор. Струйки пара густели, завиваяськолечками. Я стискивала топорище до онемения, до боли в ладони. Я ждала наития,и Боги не предали, сошли ко мне и взяли мои руки в свои… Так охотник целится вбегущего зверя. Кто подсказывает ему, его пальцам на тетиве?

Топорик сам собою взлетел из руки и понёсся, вращаясь,сквозь облако пара, сквозь самую гущу теней. Отчаянный крик, неслышимыйобычному уху, перепугал сонных Леших в ближнем лесу, навеял страшные сны.Просвистев над самыми коровьими спинами, топор оставил в облаке рваныйкрутящийся след и со стуком врубился в стену хлева. Я могла расколоть сучок вбревне за двадцать шагов, – мать, правда, говорила, нечем тут хвастаться.Я сдвинула шапку и утёрла лицо снегом, смывая жирную сажу. Белый пар всё так жевился над скотиной, но теперь этот пар был светел и чист и легко поднималсякверху, прямо в морозную дымку небес. Никто больше не прятался в нём, не грозилнашим кормилицам, не разевал над ними ядовитую пасть… Если уж захворает какая,то разве приблудной, пришлой болезнью. Да и та не скоро проймёт.

Даждьбог немигающим глазом смотрел из-за вершин, а во мнеиграла смелая, праздничная, задорная сила – как всегда, когда преодолён труд имнится, будто иначе быть не могло, и хочется посмеяться над собственнымисомнениями и страхом, и даже чуточку жаль, что испытание уже позади: повторитсяли ещё раз такая победа, такое ощущение крыл за спиной?

И столь было мне хорошо, что, пожалуй, я нисколько неудивилась бы, если бы по снегу вдруг проскрипели незнакомые лыжи и вышел излеса… через старое поле, мимо Злой Берёзы…

– Я в баню с тобой идти застыжусь, – хихикнулаБелёна, когда я лаской и уговорами заводила в стойло быка. – У тебя бородавырастет скоро…

Румяные щёки и нос её были густо сдобрены топлёным гусиным жирком– не приведи Рожаницы, прихватит морозом, вдруг шелушиться начнут. Мать неодёрнула злоязычную, не шлёпнула по губам. Она опять была с ней согласна. Дажешагнула вперёд, приготовилась защитить от лютой сестры. Бедное дитятко: ни тебесватов принимать, ни тебе на беседы, принарядившись, пойти, пока я, старшая, несговорена долой со двора…

Нет, не выйдет никто из лесу, через старое поле. А и выйдет,кабы не случилось с ним здесь чего недоброго. Может, об этом и говорила мнеЗлая Берёза, да я понять не умела. Крикни мне кто тогда – убегай, сейчас вдерево превратишься! – я бы не пошевелилась.

С мужем-берёзой рядышком встала бы, протянула ветви,заплакала…

Вот так, а только что думалось – шагну шаг и полечу…

Мать потом меня отругала. Нечего нос воротить, когда вселюди радуются, ну и что, что Белёна, Белёна правду сказала. Или, мол, правда ужвсе глаза исколола?..

Вечером собрали жертвенный пир, и я сидела на том пиру имолча жевала коровай, который перед тем сама испекла. Пышный, ласковый коровайбыл горек во рту, но Богов обижать не годилось. Нелегко без них людям, худо иБогам без людей. Что голове без плеча, что телу без головы…

Потом я часто возвращалась мыслями к той вечере иприпоминала, как поглядывал на меня стрый-батюшка Ждан, сидевший во главе пира,на резном прадедовском стольце. Моя ссора с Белёной не минула его глаз. Я емубыла братучадо, Белёна – рожоное детище. Он долго не смел меня поневолить,беда, коли дедушка осерчает, приснится нахмуренным, а то замкнёт чрево новойжене… Но где же было смекнуть, что именно тогда он решил: ох волю девка взяла,будет уж, пора и крылья подрезать!