Чужая кровь. Бурный финал вялотекущей национальной войны - Леонид Латынин Страница 11

Очнулась Лета уже на костре, сложенном внизу и вокруг нее. Она была крепко привязана к столбу, который был пропитан водой Москвы-реки. Это сделали Волос и все, кто был сегодня ночью ее мужьями. И вода шестнадцати речек пропитала волокна и сам узел, спеленавшей ее веревки. И заговор был прочитан.

Выпитый перед священной ночью настой жертвенной травы оказался не таким крепким, как она думала, либо Лета была сильнее этой травы.

Внизу был хворост, выше – большие поленья, сложенные прямоугольником, еще выше все было закрыто снопами. Не помнила Лета и то, как три раза поднимали ее на ворота возле костра, но когда спрашивали, видит ли она мать свою и отца своего, разумно отвечала, что видит, и во второй раз, что деда видит, и в третий раз, что видит всех, кто живет на небе. Не очнулась и тогда, когда Волос ранил ее, но не убил, ножом белым из Велесова храма, и двух белых коней уже успели зарезать, и отхрипели они, и затихли, и еще теплые лежали рядом. Рана в боку болела, и текла кровь. И испугалась Лета, ведь если не выдержит она огня и закричит, то не спасет ее смерть Москву, и забыла она и Волоса, и Людоту, и Емелю, не было больше в ней женщины, а была жрица храма Велеса, которая должна была спасти людей своих, и взяла она руку свою правую, на которой уже был надет обруч ее с Симарглом [3], и зажала ее крепко зубами, и услышала она голос Волоса:

«Велес, бог наш, Чур меня и нас болезнь лютая, Чур нас смерть семиглавая, Чур нас холод студеный, Чур нас голод мерзкий, возьми Лету нашу, возьми ее тело белое, возьми ее глаза синие, возьми ее косы длинные, возьми ее груди твердые, возьми же мою жену и мать спасителя, возьми сестру нашу и дочь твою, возьми ее тело белое, косы длинные, груди твердые, возьми нежность мою, и солнце мое, возьми любовь мою, все ночи мои счастливые, и те, что были, и те, что стали бы, и возьми все Емелины дни счастливые, и возьми жену Горда, и жену Молчана, и жену Людоты, и жену Чудина, и жену Некраса, и жену Богдана, и жену Семака, и жену Грозы, и жену Чаяна, и жену Кудряша, и жену Любима…»

В это время загорелась солома, вспыхнула, поднялась до неба и дымом и огнем отгородила Лету от мира и жизни и слов Волоса, от жениха ее, и от мужей ее, но огонь был вокруг и вверху и не трогал пока Леты. Но вот ветер раздул пламя и бросил кусок оторвавшейся соломы ей на голову, волосы вспыхнули и сгорели так быстро, что она и не почувствовала огня, а может, оттого, что прокусила руку и кровь наполнила рот, не почувствовала – одна боль уравновесила другую. И она поняла закон жизни – равновесие. Но не добро равновесит зло, а зло равновесит зло. И тогда человек, что творит зло, и человек, которому чинят зло, живет мертвым и не чувствует он этого, и ужаснулась она мысли той, и отшатнулась она от нее, и почувствовала боль. И обрадовалась Лета, что чувствует боль, а уже огонь обшарил ее всю, как обшаривал ее Людота, и она почувствовала прикосновение горящих ладоней огня, почувствовала истому, ибо огонь любил ее, как любили ее ночью мужи ее, но загорелись бусы на шее, раскалился оберег на груди, но стали красными обручи на запястье и височные кольца, и прошла любовь, а огонь плеснул в глаза ее ковш жара, и выкипели две синие воды в бездонных чарах чародейки, и нечем гадать ей стало судьбу рода своего, и судьбу сына своего, и судьбу племени своего, и судьбу свою. Выкипели чары, а капля огня коснулась кости внутри, и кость задымила, и внутри себя, чтобы не выдать себя, застонала Лета. А стонать внутри помогает, и не слышно, жила бы внутри, стонала, жила бы, да я же живу, раз крик лезет наружу, а сердце толкалось в треснувшую грудь, а внутри ног было еще сыро и не так жарко, как снаружи, но потом и эта влага высохла, и почувствовала Лета, как полегчала рука, и почувствовала Лета, как стала невесомой нога, и живот свернулся берестой и дымом пошел, и спина выгнулась и тоже вывернулась винтом – за телом и головой, которая стала шаром черным.

И вот уже Лета над кострищем, над народом, над Емелей, над Людотой, над Некрасом, над Молчаном, и над домами, и над облаками, все так высоко, и все близко. Нет, оказывается, там расстояния, куда ни улети, все рядом, и все руки ей вслед подняли, она здесь всех видит, и не болит ничего, только кровь течет по руке, что прокусила, а рука воздушна, и кровь воздушна, и душа воздушна, и двигаться можно легко, и видеть сверху можно, как внизу костер горит, а в нем тело пустое дымом исходит, и руки пытаются разорвать на груди веревки, которые мокры и крепки в огне. Бог с ним, с телом, какое оно имеет отношение к Лете? Лучше чуть опуститься и подойти к Емеле. Да не опускается. Надела на шею камень дыма. Вышло. Нагнулась, погладила его по голове, чуть вздрогнул Емеля, как будто его жаром обдало, голову отклонил. Подошла к Людоте, у Людоты жар по коже прошел, а тут и Волос впереди всех. Лета к нему, а он руки поднял и: «Чур меня», – сказал. И как стена между ним и Летой выросла. Встала она и двинуться к Волосу не может. Слышит, зовет ее кто-то. Голос то ли знакомый, то ли нет. Не поймет Лета. Но повернулась. Тот же день. Преображенье. Шестое серпеня. Но свет уже другой, и в нем другая жизнь.

Глядь, а к ней женщина подошла, тоже в белое одета, на поясе связка ключей, на голове кичка, а пояс медный. Ключи золотые звенят, то ли от ветра, то ли от ходьбы. Подошла к Лете, за руку ее отвела в сторону.