Когда запоют мертвецы - Уна Харт Страница 11

– Епископ написал мне о ваших маленьких забавах в Скаульхольте, Эйрик Магнуссон, – скривив рот, заметил преподобный Йоун. Он прошел на кухню, где было чуть теплее из-за тлеющего в очаге кизяка, и кивнул Эйрику на стул. – Но послание его весьма иносказательно, поэтому, если вы не возражаете, мне бы хотелось знать о ваших приключениях из первых уст. Если, конечно, такому талантливому молодому человеку вообще нужна помощь от меня, скромного деревенского пастора.

Эйрику помощь была нужна. Ничуть не смущаясь, он во всех деталях пересказал преподобному Йоуну вылазку на кладбище, стараясь не упустить ни единой мелочи. По опыту общения с Бриньоульвом Свейнссоном он свято верил в то, что лучший способ завоевать доверие собеседника – это совершенная честность. Но у пастора был припасен для Эйрика другой урок. Молча выслушав историю, он глубоко вздохнул и осуждающе покачал головой.

– Вы буквально утопили меня в своем пустословии, молодой человек. Краснобайство – плохое качество для будущего пастора. Вам стоит поработать над умением излагать свои мысли ясно и кратко.

Растерявшись, Эйрик умолк. Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком, который, запинаясь, читает наизусть строчки из катехизиса под этим холодным неподвижным взглядом.

– Ну что ж, – скупо улыбнулся преподобный Йоун, садясь напротив. Сидел он очень ровно, болезненно выпрямив спину и сложив ладони на коленях. – Мне удивительно слышать, что вы, прибыв в Арнарбайли, не прибегли к помощи ваших старых друзей. Разве они не более сведущи в этих вопросах, чем я?

Эйрик отвел взгляд и задумался на мгновение. Он не сомневался, что сам священник ничуть не хуже знаком с аульвами, чем он сам, поэтому и ответ пастору был известен.

– Они не станут помогать с мертвыми.

– А что же ваш трофей? Разве там вы не найдете решение?

Как обнаружил Эйрик, признаваться в собственном бессилии было куда неприятнее, чем в своем триумфе – пускай и том, у которого были последствия.

– Я пытался, преподобный… Просидел вчера почти до утра, сжег весь жир в лампе, сшил те страницы, что у меня были, но не сумел понять ни строчки. Мне кажется, книга издевается надо мной!

Йоун Дадасон сухо засмеялся, и смех у него был такой же, как внешний вид – словно ноябрьская трава.

– А вы привыкли все брать с наскоку, не так ли? Гримуары не читают, молодой человек, они сами выбирают себе колдуна. Вы не преуспеете, пока драуг не упокоен. – Он некоторое время смотрел прямо перед собой, размышляя, а когда снова заговорил, в голосе не было прежней насмешки. Все же от ровного невыразительного тона пастора у Эйрика мурашки бежали по позвоночнику. – Есть несколько способов утихомирить разбушевавшегося покойника. Мы могли бы позвать крафта-скальда, чтобы он сочинил волшебную вису и загнал мертвеца обратно в могилу. Одна беда: никто не может предсказать, когда в наших краях появится крафта-скальд, а твои успехи в стихосложении весьма скромны. Можно было бы обратиться к трудам Йоуна Ученого – большого друга нашего епископа, к слову, – и его прекрасной поэме «Демоногон», при помощи которой он счастливо избавил от драуга хутор к западу отсюда. Но, боюсь, текст ее длинен и сложен, да и у меня нет его при себе. Нам остается настигнуть драуга во время его дневного отдыха, отрубить ему голову и приставить к заду в назидание…

Йоун Дадасон резко замолчал и кольнул Эйрика взглядом. Глаза у него были серыми и непрозрачными, как вулканический пепел.

– Для этого мне нужно вернуться в Скаульхольт?

– Там тебя не ждут, Эйрик. – Преподобный откинулся на стуле. – Ни один из названных мной способов не подходит тебе для того, чтобы справиться с драугом, хотя я рассчитываю на то, что ты однажды освоишь их все. Мы попробуем кое-что другое, мой мальчик.

* * *

Ко Дню Всех Святых вернулся отец. Выглядел он изможденным, но списывал это на утомительный путь. Наторговал Магнус Эйрикссон меньше, чем собирался. Датчане до неба задирали цены на соль, чернила, воск и дерево, зато сами, выбирая товар, подолгу с кислым видом изучали вязаные кофты, плащи, носки и варежки, брезгливо кривили рты и отбрасывали то, что им не приглянулось. Все эти унизительные подробности Магнус пересказывал тусклым, ничего не выражающим голосом, как будто его вовсе не трогало такое отношение, словно он зарыл свою гордость где-то в Арнарбайли и пока не откопал ее обратно. Зато от внимания Эйрика не ускользнуло, как Паудль сжал кулаки под столом и как жестко очертилась линия его челюсти, словно он изо всех сил стиснул зубы. Как бы там ни было, теперь у семьи была хотя бы древесина – славное подспорье для суровой зимы.

А в том, что зима будет немилосердна к жителям хутора, Эйрик не сомневался: об этом говорили и скачущие вокруг хуторов снежные овсянки, и рано сменившие оперенье куропатки… Проходя мимо соседского дома, Эйрик заметил, как старый Оулав Сигурдссон, их арендатор, делает надрезы на селезенке овцы, но не успел рассмотреть, каким вышел рисунок. Если его жена заметит, чем он занимается, скандала не миновать. Оулав проделывал это каждый год, и каждый год его сварливая супруга кричала на него так, что слышно было по ту сторону Эльвюсау.

Эйрик встал затемно, чтобы успеть добраться до холмов Волукиркья, где, как он знал, располагалась церковь аульвов. Он оставил им скромное подношение в честь праздника: немного пива, табака и теплые варежки на маленькую женскую руку. Эйрик многое бы отдал, чтобы побывать на мессе аульвов, но его никогда не приглашали, а вторгаться в чужие владения без спроса он не решался, хотя и умел. Когда Эйрик был маленьким, его семья как-то пригрела на пару недель одного бродягу. За горячую похлебку из водорослей тот рассказал, как своими ушами слышал в Хьядли чудесное пение, которое доносилось прямо из скалы: казалось, ангельские голоса выводили псалтырь Á guð alleina.

Эйрику ни разу не приходилось слышать ничего подобного. Он постоял немного у подножия холма, ожидая, что кто-нибудь из его старых знакомых выйдет к нему и поблагодарит за подарки, но никто так и не показался. Эйрику пришлось вернуться домой, чувствуя себя еще более одиноким, чем до этого.

Месса Всех Святых, которую Гудрун любила называть «днем душ», а старый Оулав упрямо именовал «днем бараньей головы», проходила в церкви их хутора. Народу всегда набивалось столько, что то и дело кому-нибудь приходилось выходить, дабы сделать глоток-другой свежего воздуха. На праздник собрались жители всех соседних хуторов и несколько семей из Эйрарбакки. Явилась даже семья из рыбацкой деревни Стоксейри, что стояла прямо на лавовом поле, – путь оттуда был неблизкий. Странно, что они приехали в Арнарбайли. Насколько помнил Эйрик, у них была своя церковь, но бонд, который также был местным старостой, о чем-то хотел потолковать с Магнусом. Наверное, это был достаточно важный разговор, чтобы отправляться в такую даль.

Эйрику отчего-то запомнилась старшая девочка: ей было лет пять, и ее карие глаза были колючими и злыми, как у белого медведя. Это льдистое выражение не смягчали ни очаровательное круглое личико, ни белокурые кудряшки, которые его обрамляли. Странно было увидеть такой взгляд у ребенка. Когда девчушка зыркнула на Эйрика, он улыбнулся, но она только отвернулась.