Недобрый час. Хроники Расколотого королевства - Фрэнсис Хардинг

— Дяденька, почитать вам газету?

Слабый голос пробивался сквозь грохот дождя, пыхтение мулов, чавканье копыт и хлопки мокрых тентов, возвещавшие о капитуляции очередного торговца перед непогодой. Рынок расплывался, как рафинад в кофе, самые стойкие разбегались по норам, прикрыв голову подносами и корзинами.

— Эй, господа! Почитать вам газету?

Пара фермеров пробежала мимо, не поднимая глаз. Они не заметили малявку, нашедшую даже не убежище, а место, где вода просто капает, а не хлещет изо всех сил. Здания суда, долговой тюрьмы и магистрата набычившись уперлись друг в друга верхними этажами. Внизу у стены съежилась девчушка, прикрывая телом от воды мятую, отсыревшую газету «Пинкастер», неведомо каким ветром занесенную сюда. Несчастный листок безжизненно поник в руках. И неудивительно. Ведь и в больших городах мало кто умеет читать, а уж в Грабели, крошечном поселке овцеводов, никто не знал даже букв.

Дождь, будто ластиком, стер с рыночной площади всех людей, прилавки и тележки, только девчушка еще держалась, как особо упрямое пятно. С кончика острого носа капала вода. Из-под потрепанного чепчика торчала непослушная щетка волос, похожая на разворошенное гнездо дрозда. Оливковое платье на пару размеров больше было подхвачено в талии веревочкой, его подол до колен покрывал толстый слой желтой грязи. Из-под мокрых косм на мир смотрели угольно-черные глазищи. В них читались упорство, мрачность и скрытое пламя.

У этого стучащего зубами от холода воплощенного упрямства, промокшего до нитки, было имя. Звали его Мошка Май. Мошка — потому что родилась в вечерний час, посвященный Мухобойщику, отводящему мух от варенья и масла. Это имя сразу узнали бы в ее родной деревне и поинтересовались бы у его хозяйки, почему сгорела мельница, кто выпустил опасного преступника и украл крупного злобного гуся. В портовом Манделионе некоторые особо осведомленные граждане были в курсе, что это имя связано с заговором, убийством, сражением на реке и революцией, преобразившей город.

Три месяца назад ворота Манделиона закрылись за спиной Мошки. С тех пор наступила зима, подметки башмаков протерлись до дыр, щеки впали, кошелек опустел и, что самое важное, попутчик переполнил чашу ее терпения.

— Мошка! — раздался сзади слабый, капризный голос, как у помирающей бабки. — Ты что, хочешь, чтобы я погиб от нужды? Где твое обаяние? Цветочницы зазывают покупателей воркованием и песнями, они не клекочут, как ястреб в атаке.

Говорили из зарешеченной щели, служившей окном в долговой тюрьме. Мошка едва различала внутри грузную фигуру, развалившуюся на соломенном тюфяке. Круглое лицо человека выражало обиду и трагизм, словно это он, а не Мошка, боролся со стихией. Его камзол, парик и цепочку от карманных часов продали, остался разве что залатанный жилет. Это лежал Эпонимий Клент, великий поэт, маэстро сладкозвучной магии слов и вечный бич глупцов, рассчитывающих, что он оплатит счета. В свое время Мошка решила, что путешествовать с ним будет лучше, чем осесть в Манделионе. Их объединяли любовь к словесности, вкус к приключениям и неоднозначные отношения с правдой. Но на таких общих интересах далеко не уедешь. Складывалось впечатление, что Грабели будет их последней остановкой.

— А чем ваше обаяние нам помогло, а, мистер Клент? — процедила Мошка. — Может, очаруете стражу, чтобы вас выпустили? И наобаяете нам ужин?

— Издевается, — пробурчал Клент с таким пафосом стоического всепрощения, что у Мошки свело зубы. — Такова уж ее природа. Скорбные головой и слабые духом, едва столкнувшись с настоящими трудностями, всегда оборачиваются против лучших друзей и защитников. Пусть пряхи судьбы засвидетельствуют, здесь нет ее вины. Мадам, обратите внимание, вы-то остались на свободе.

— Ага, тут так здорово. — Мошка подняла глаза: небо свободы щедро поливало ее водой. — Еще один глоток свободы, и я заболею.

— Также, — продолжал Клент с нотками горечи, — вспомните причину, по каковой оказался я в столь плачевном положении. По вашему настоянию мы привели кошмарное существо в этот проклятый городишко.

Мошка скривилась, будто съела кислое яблоко, но, к сожалению, Клент был по-своему прав. Сарацин затесался в их компанию ее стараниями. Когда Мошка осиротела, Сарацин стал ей единственным другом и защитником. Убегая с нищей, вечно сырой родины, она прихватила его с собой. С тех пор она упрямо сопротивлялась всем попыткам Клента продать его, потерять или отправить на сковороду. Обычно Мошка держала Сарацина в наморднике и на поводке, но в первую ночевку в Грабели весельчак конюх ошибочно предположил, что существо с переваливающейся походкой весьма забавно, а забавное существо безобидно, а с безобидного существа можно безнаказанно снять намордник…

Клента бросили в долговую тюрьму, потому что он не смог оплатить ущерб, причиненный постоялому двору. Конюх, пострадавший из-за собственной глупости, требовал, когда его уносили, чтобы Сарацина заковали в колодки (едва ли подходящие для крыльев) и публично высекли (чем никто не рискнул бы заняться). Когда горожане собрали достаточно смелости и длинных острых предметов, Сарацин убежал в поля.

С тех пор гусь сделал себе имя. И было это имя не Сарацин. Нет, в разговоре его обозначали фразами вроде «дьявольская птица», «видал, что он сделал с моей ногой», «бей его, бей его, вот он» или «эвона что натворил этот гадский гусь». Стоило Мошке выпросить, украсть или заработать нужную сумму, чтобы оплатить долги Клента, как в город приползал очередной помятый и окровавленный крестьянин и заявлял о проломленной крыше или перепуганном осле. Проделки Сарацина вменяли в вину Кленту, и все начиналось сначала.